Фрэнси это заметила. «Мама думает о сержанте Макшейне», – догадалась она, вспомнив, как много времени тому назад во время прогулки на корабле мама надела хлопчатобумажные перчатки, когда заговорила о Макшейне. «Она ему нравится, – подумала Фрэнси. – Интересно, она понимает это? Похоже на то. Похоже, она понимает все на свете. Держу пари, она может выйти за него замуж, если только захочет. Но пусть он не рассчитывает, что я буду звать его папой. Мой папа умер, и за кого бы мама ни вышла замуж, он будет для меня просто мистер такой-то».
Между тем песня подходила к концу:
Войне никогда не бывать,
Если матери смогут «нет» сказать.
Я рожала сына не на убой.
«…Нили, – думала Кэти. – Ему тринадцать. Если война доберется до нас, то закончится раньше, чем его призовут, слава богу».
Тетя Эви стала тихонько подпевать, передразнивая поющих:
Я рожала сына не на убой,
А для того, чтоб он тряс бородой.
– Тетя Эви, ты просто ужас что такое! – выговорила Фрэнси, заливаясь вместе с Нили смехом. Кэти вынырнула из своих мыслей, посмотрела на них и улыбнулась. Тут официант положил на столик чек, и все замолчали, воззрившись на Кэти.
«Надеюсь, она не такая дура, чтобы давать ему чаевые», – думала Эви. «Знает ли мама, что официанту положен никель на чай? Надеюсь, знает», – думал Нили.
«Как бы мама ни поступила, это будет правильно», – думала Фрэнси.
Вообще в мороженицах не принято было давать чаевые, если речь не шла об особых случаях, тогда полагалось оставить никель. Кэти увидела, что счет составлял тридцать центов. В ее старом кошельке имелась одна-единственная монета, пятьдесят центов, и она положила ее на счет. Официант взял ее, принес четыре никеля сдачи и выложил их в ряд. Он медлил, выжидая, пока Кэти заберет три из них. Она посмотрела на монеты. «Четыре буханки хлеба», – подумала она. Четыре пары глаз следили за рукой Кэти. Она недрогнувшей рукой подтолкнула монеты официанту и небрежно обронила:
– Сдачу заберите себе.
Фрэнси с трудом удержалась, чтобы не подскочить на стуле и не захлопать в ладоши: «Мама – это что-то особенное!» – мысленно восхитилась она. Официант радостно сгреб никели и бросился прочь.
– Два стакана содовой, – простонал Нили.
– Кэти, Кэти, какая глупость! – возмутилась Эви. – Держу пари, это твои последние деньги.
– Да, последние. И дипломы у нас тоже, может быть, последние.
– Мистер Макгэррити заплатит нам завтра четыре доллара, – выступила Фрэнси в защиту матери.
– И уволит нас тоже завтра, – добавил Нили.
– Значит, эти четыре доллара – все, что у вас будет, пока дети не найдут другую работу, – подытожила Эви.
– Ну и что, – ответила Кэти. – Зато мы почувствовали себя миллионерами. И всего-то за двадцать центов.
Эви вспомнила, как Кэти позволяла Фрэнси выливать кофе в раковину, и больше ничего не сказала. Она многого не понимала в поведении сестры.
Празднование заканчивалось. Алби Сидмор, долговязый сын богатого бакалейщика, подошел к их столику.
– Пойдешь-со-мной-завтра-в-кино-Фрэнси? – выпалил он на одном дыхании. – Я плачу, – торопливо добавил он.
(В кинотеатр выпускников на субботний сеанс пускали двоих за никель, нужно было только предъявить диплом.)
Фрэнси посмотрела на маму. Мама кивнула в знак согласия.
– Хорошо, Алби, – приняла приглашение Фрэнси.
– Тогда до завтра. Встречаемся в два, – он умчался.
– Твое первое свидание, – сказала Эви. – Загадай желание.
Она согнула мизинец крючком. Фрэнси зацепила свой мизинец за этот крючок.
– Хочу всегда ходить в белом платье с алыми розами в руках и чтобы мы сорили деньгами, как сегодня, – пожелала Фрэнси.
Книга четвертая
43
– Теперь ты понимаешь, что к чему, – сказала бригадирша. – Со временем будешь делать хорошие цветоножки.
Она отошла, предоставив Фрэнси самой себе; начинался первый час ее первого дня на первой настоящей работе.
Следуя указаниям бригадирши, Фрэнси левой рукой отмотала кусок блестящей проволоки длиной с фут. Одновременно правой рукой выбрала узкую полоску папиросной бумаги темно-зеленого цвета. Приложила конец полоски к влажной губке и, пользуясь пальцами обеих рук как мотальной машинкой, обмотала проволоку бумажкой и отложила ее в сторону. Получился стебелек.
Время от времени Марк, прыщеватый мальчик на побегушках, относил стебельки «лепесточницам», которые прикрепляли к ним лепестки из розовой бумаги. Затем девушка насаживала под лепестки чашечку и передавала «листовщице», которая вынимала из коробки веточку с тремя блестящими листьями, прикручивала к стеблю и передавала «доводчице», которая обматывала головку цветка полоской плотной зеленой бумаги. После того как стебель, головка, чашечка, листья соединялись вместе, казалось, что цветок таким и существовал всегда.
Спина у Фрэнси ныла, в плече стреляло. Ей казалось, что она уже сделала тысячи цветоножек. Наверняка наступило время обеда. Она оглянулась на часы и обнаружила, что прошел только час!
– Инспектор часов, – насмешливо прокомментировала девушка рядом. Фрэнси посмотрела на нее, но ничего не ответила.
Она попыталась работать более ритмично и почувствовала некоторое облегчение. Раз. Отложить в сторону обмотанную проволоку. Два. Взять новую проволоку и полоску бумаги. Три. Смочить бумагу. Четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять. Намотать бумажку на проволоку. Вскоре ритм стал автоматическим, отпала необходимость считать про себя и думать о том, что делают руки. Спина расслабилась, боль в плече прошла. Голова освободилась, и Фрэнси начала размышлять.
«И так может пройти вся жизнь, – думала она. – Работаешь восемь часов в день, обматываешь проволоку бумажкой, чтобы получить гроши, заплатить за угол и еду, чтобы не умереть, и утром снова прийти на работу, чтобы опять делать цветоножки. Некоторые люди рождаются для этого и так проводят жизнь. Конечно, кто-то из девушек выйдет замуж, их мужья будут из тех людей, у которых такая же жизнь. Какая радость в замужестве? Появится человек, с которым можно поговорить вечером между работой и сном».
Но Фрэнси знала, что эта радость недолговечна. Она наблюдала много рабочих семей. Как только увеличивалось число детей и неоплаченных счетов, муж с женой переставали общаться, если не считать злобных перебранок. «Эти люди оказались в тупике, – думала Фрэнси. – А почему? Потому что, – Фрэнси вспомнила слова, которые часто слышала дома, – они не получили образования». Фрэнси почувствовала ужас. Может статься, она никогда не закончит двенадцать классов, навсегда останется с тем образованием, которое есть у нее сейчас. Может, всю жизнь будет обматывать проволоку… обматывать проволоку… Раз… два… три… четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять. Такой же беспричинный ужас охватил ее тогда, когда в одиннадцать лет она увидела в булочной Лошера, старика с грязными ногами и уродливыми пальцами. Охваченная ужасом, Фрэнси ускорила темп, чтобы заставить себя думать о том, что делают руки, и в голове не осталось места для посторонних мыслей.
