– Моя дочь, – с гордостью сказал он.
Официанты посмотрели на худенькую девочку в старом платье и переглянулись. Они были не чета Джонни Нолану. Всю неделю работали на постоянной работе, а субботними вечерами подрабатывали ради дополнительных денег. У Джонни не было постоянной работы. Он работал от случая к случаю – вечер тут, вечер там.
– Должен сказать вам, друзья, – заявил он. – У меня двое чудесных детишек и прекрасная жена. И должен признаться, что я не очень хорошо поступаю с ними.
– Не переживай, – сказал сосед и похлопал его по плечу.
Фрэнси услышала, как двое мужчин в сторонке обсуждают ее отца. Коротышка говорил:
– Послушай только, как этот парень распинается про свою жену и детей. Заслушаешься. Забавный тип. Зарплату отдает жене, а чаевые пропивает. У него занятный договор с Макгэррити. Он отдает все свои чаевые ему, а Макгэррити наливает ему по первому требованию. Никто из них не знает – кто кому должен, то ли Макгэррити ему, то ли наоборот. Но эта система расчетов, похоже, его вполне устраивает. Он всегда под мухой.
И коротышка ушел.
У Фрэнси заныло сердце, но когда она увидела, как окружившие отца мужчины любят его, как улыбаются ему и смеются его словам, как охотно слушают его, боль в сердце поутихла. Те двое в сторонке досадное исключение. Она знает, что все остальные любят ее отца.
Да, все любили Джона Нолана. Он задушевно пел задушевные песни. Еще в самые древние времена люди, особенно ирландцы, любили и почитали певцов, которые жили среди них. Приятели отца, официанты, на самом деле любят его. Клиенты, которых он обслуживает, любят его. Жена и дети любят его. Он такой веселый, молодой, обаятельный. Жена не таила на него обиды, и детям даже в голову не приходило, что им следует стыдиться его.
Фрэнси отмахнулась от мыслей про тот день, когда побывала в штаб-квартире профсоюза. Она снова прислушалась к тому, что говорил отец. Он предавался воспоминаниям.
– Взять хоть меня. Я никто, – он безмятежно закурил сигару ценой в десять центов. – Мои предки приехали из Ирландии в том году, когда не уродился картофель. Один человек, он управлял пароходной компанией, сказал, что довезет отца до Америки бесплатно – если тот будет работать официантом на корабле. Сказал, заплатишь только за багаж. Вот так отец с матерью оказались в Америке. Отец был вроде меня – не мог долго удержаться на одном месте.
Джонни покурил какое-то время молча.
Фрэнси гладила и тоже молчала. Она понимала, что отец думает вслух. Он не ждет ответа. Просто ему нужно, чтобы кто-то слушал его. Он говорит практически одно и то же каждую субботу. Всю остальную неделю, когда пьет, он только приходит и уходит, и говорит мало. Но сегодня суббота. Сегодня день разговоров.
– Мои предки не умели ни читать, ни писать. Я сам только до шестого класса доучился – пришлось бросить школу, когда старик умер. Вам, дети, повезло. Я сделаю все, чтобы вы окончили школу.
– Да, папа.
– Мне тогда было двенадцать, еще мальчишка. Пел для пьяниц в барах, и они бросали мне пенни. Потом стал работать… официантом… – Он снова замолчал и задумался.
– Мне всегда хотелось стать настоящим певцом, таким, который выходит на сцену, при параде. Но у меня нет образования, и я понятия не имел, с чего начинать, чтобы попасть на сцену. Цени ту работу, которую имеешь, говорила мне мать. Ты не представляешь, какое счастье иметь работу, говорила она. Так я и стал поющим официантом. Непостоянный заработок. Дела бы шли лучше, кабы работать просто официантом. Вот почему я пью, – совсем нелогично закончил он.
Фрэнси посмотрела на него так, словно хотела что-то спросить. Но ничего не спросила.
– Я пью, потому что у меня нет будущего, и я понимаю это. Я не могу водить грузовик, как другие, и в полицию меня не возьмут с таким телосложением. Остается разносить пиво да петь, потому что хочется петь. Я взял на себя ответственность за семью, а сам не справляюсь с ней, вот почему я пью, – последовала еще одна длинная пауза. Потом он прошептал: – Я неудачник. Я завел жену и детей, а работать в поте лица – это не для меня. Я никогда не хотел семьи.
Сердце у Фрэнси снова заныло. Значит, он не хотел ни ее, ни брата?
– Для чего такому человеку, как я, семья? Но я влюбился в Кэти Ромли. Нет, я не виню твою маму, не думай, – спохватился он. – Не будь ее, на ее месте была бы Хильди О’Дэйр. Знаешь, мне кажется, твоя мама до сих пор ревнует меня к ней. Но когда я повстречал Кэти, я сказал Хильди: «Знаешь, ты иди своей дорогой, а я пойду своей». Так я женился на твоей маме. У нас родились дети. Твоя мама очень хорошая, Фрэнси. Никогда не забывай об этом.
Фрэнси знает, что мама у нее хорошая. Она знает это. И папа так говорит. Тогда почему же отца она любит больше, чем маму? Почему так? Папа не такой хороший. Он сам это говорит. Но она любит его больше.
– Да, твоя мама много работает. Я люблю свою жену, я люблю своих детей.
У Фрэнси полегчало на сердце.
– Но разве человек не заслуживает лучшей жизни? Может, когда-нибудь профсоюзы наведут такой порядок, чтобы человек работал и еще у него оставалось время для себя. Но я до этого не доживу. Сейчас ведь как – или ты пашешь с утра до вечера, или ты в заднице. Никакой середины. Когда помру, меня сразу забудут. Никто не скажет – вот человек, который любил свою семью и верил в профсоюзы. Все скажут: вот пустой человек. Просто пьяница, как ни крути. Да, именно так и скажут.
В комнате наступила полная тишина. Джонни Нолан с горечью выбросил недокуренную сигару в приоткрытое окно. У него было предчувствие, что его жизнь близится к концу. Он взглянул на девочку, которая гладила, покорно склонившись над доской, и выражение тихой печали на худеньком детском лице пронзило его.
– Слушай! – Он подошел к ней и положил руку на ее худенькие плечи. – Если сегодня получу много чаевых, я поставлю деньги на хорошую лошадь, я ее знаю, она бежит в понедельник. Поставлю пару долларов, а выиграю десять. Тогда я поставлю десятку на другую лошадь, которую знаю, и выиграю сотню. Если действовать с умом, да еще удача улыбнется, то так дойдет и до пятисот долларов.
Мечты мимолетные, как сигарный дым, понимал он, даже когда рисовал ей картины умопомрачительного выигрыша. Но как здорово, думал он, если бы все, что говоришь, сбывалось. И он продолжал говорить:
– А потом знаешь что я сделаю, Примадонна?
Фрэнси улыбнулась, счастливая оттого, что он назвал ее прозвищем, которое дал, когда она была маленькой. Он утверждал, что она плачет музыкально и диапазон у нее, как у оперной дивы.
– Нет. Что ты сделаешь?
– Мы отправимся с тобой в путешествие, Примадонна. Только ты и я. Поедем далеко на юг, туда, где цветут хлопковые поля, – ему понравилась эта фраза, и он повторил еще раз: – Далеко на юг, туда, где цветут хлопковые поля.
Потом он вспомнил, что это строчка из песни, которую он пел. Он засунул руки в карманы, присвистнул, и закружился в вальсе, как Пэт Руни, и запел:
