Он скучал по Джонни, вот в чем было дело. А вовсе не в деньгах, потому что Джонни всегда оставался ему должен. Джонни радовал глаз, он придавал шик его заведению. Приятно было видеть этого красивого молодого человека, элегантного и любезного, возле барной стойки среди водителей грузовиков и землекопов. «Конечно, Джонни Нолан пил больше, чем следовало, и это не шло ему на пользу, – признавал Макгэррити. – Но если не у меня, так в другом месте он все равно бы набрался. Однако ж он не был алкашом. После нескольких стаканов никогда не устраивал скандалов, не затевал драк. Да, Джонни был настоящий человек», – пришел к выводу Макгэррити.
Ему очень не хватало бесед с Джонни. «А как этот парень умел поддержать разговор, – думал он. – Ведь он рассказывал мне об этих хлопковых полях на юге, об аравийских пустынях или о солнечной Франции, как будто видел все своими глазами, а не узнал из песенок, которые пел. Да, я любил слушать его рассказы о далеких краях. Но больше всего мне нравилось, как он рассказывал про свою семью».
Когда-то Макгэррити мечтал о семье. Эта воображаемая семья жила в приличном отдалении от бара, так далеко, что ранним утром, закрыв бар, он добирался домой на трамвае. В его мечтах нежная супруга поджидала его, приготовив горячий кофе и что-то вкусное. После еды они разговаривали о… о чем угодно, только не о баре. Воображаемые дети – послушные, милые, умненькие – немного стыдились того, что их отец держит бар. Их стыд отзывался в его душе гордостью, ибо означал, что ему удалось произвести на свет существа более высокого полета, чем он сам.
Такова была его воображаемая семья. В реальности он женился на Мэй. Это была чувственная девушка с пышными формами, черными волосами и большим ртом. Но со временем она расплылась и превратилась в ворчливую неряху с красным лицом, таких в Бруклине называли выпивохами. Семейная жизнь казалась прекрасной год или два, пока Макгэррити, проснувшись однажды утром, не понял, что она совсем не такова. Мэй не походила на воображаемую жену его грез. Ей нравился бар. Она настояла на том, чтобы снимать квартиру в том же доме этажом выше. Ее не привлекало жилье во Флашинге, она не любила заниматься домашними делами. Она предпочитала проводить дни и ночи в подсобке бара и выпивать вместе с посетителями. И дети, которых она родила, бегали по улицам, как хулиганы, и хвастались тем, что их отец – хозяин бара. К большому огорчению Макгэррити, его дети гордились им.
Макгэррити знал, что Мэй изменяет ему. Это не волновало его, лишь бы не поползли слухи и над ним не начали смеяться. С ревностью он распрощался много лет назад, как и с плотским желанием обладать Мэй. В конце концов ему стало безразлично, с кем спать – с ней или с любой другой женщиной. Странным образом в его голове соединилось представление о хорошем сексе с представлением о душевном разговоре. Он хотел встретить женщину, с которой можно доверительно поговорить, поделиться своими мыслями, а она выслушает с интересом, сочувствием и пониманием. Повстречайся ему такая женщина, думал он, и мужская сила вернется к нему. Сам того не умея осознать и сформулировать, он мечтал о союзе духовном, а не только телесном. С годами эта потребность в женщине, с которой можно поговорить по душам, превратилась в навязчивую идею.
По роду деятельности он наблюдал много человеческих характеров и пришел к определенным выводам о природе человека. Его выводам не хватало глубины и оригинальности, они были, по сути, банальны. Но Макгэррити ими дорожил, потому что добыл собственным умом. В первые годы брака он пытался поделиться с Мэй своими наблюдениями, но она отвечала только: «Надо же, кто бы подумал!» или иногда: «Надо же, никто бы не подумал!». Поскольку Макгэррити не мог разделить с женой свое «я», он постепенно утратил способность быть мужем, и она стала изменять ему.
Макгэррити жил с тяжким грехом на душе. Он ненавидел своих детей. Его дочери, Ирен, было столько же лет, сколько Фрэнси. У Ирен были красноватые глаза и волосы того же цвета. Она была противная и тупая. Она столько раз оставалась на второй год, что в четырнадцать лет все еще училась в шестом классе. Сыну Джиму было десять лет, и он ничем не выделялся, если не считать жирной задницы, которая с трудом влезала в штаны.
Макгэррити мечтал – вдруг Мэй придет к нему и признается, что дети не от него. Эта надежда грела ему душу. Ему казалось, он смог бы полюбить этих детей, узнай, что они от другого. Тогда он со стороны смотрел бы на их убожество и глупость, жалел их и помогал им. А пока он считает детей своими, он видит в них худшие качества, свойственные ему, и ненавидит в них себя.
Те восемь лет, что Джонни был завсегдатаем бара, он каждый день рассказывал Макгэррити про свою семью, хвалил Кэти и детей. Макгэррити все эти годы тайно играл в одну игру – воображал, будто Джонни – это он, Макгэррити, и это он рассказывает про Мэй и своих детей.
– Хочу показать тебе кое-что, – однажды с гордостью сказал Джонни, вытаскивая из кармана какой-то листок. – Моя дочь написала сочинение, и в школе ей поставили пятерку. А ей всего лишь десять лет. Я прочитаю тебе.
Пока Джонни читал, Макгэррити представлял, что этот рассказ написала его дочка. В другой раз Джонни принес неумело сработанную из дерева подставку для книг и с сияющим видом выложил на барную стойку:
– Хочу показать тебе кое-что, – с гордостью сообщил он. – Смотри, что мой сын Нили смастерил в школе.
«Смотри, что мой сын Джимми смастерил в школе», – мысленно с гордостью произнес Макгэррити, рассматривая деревянную подставку.
Как-то раз, чтобы завести разговор, Макгэррити заметил:
– А что, если мы ввяжемся в войну, Джонни?
– Ерунда, – ответил Джонни. – Мы с Кэти как раз обсуждали эту тему, просидели до утра. Я в конце концов убедил ее, что Вильсон никогда не допустит подобного.
Макгэррити попробовал представить, что они с Мэй сидят всю ночь и обсуждают эту тему, и она говорит ему: «Да, ты прав, Джим». Но у него ничего не получилось, потому что он понимал – быть такого не может никогда.
И когда Джонни умер, Макгэррити лишился своей воображаемой жизни. Он попытался продолжить ту же игру в одиночку, но ничего не вышло. Ему требовался партнер, кто-то наподобие Джонни.
И в тот вечер, когда три сестры Ромли держали совет на кухне у Кэти, в голову Макгэррити пришла мысль. Денег у него больше, чем он может потратить, а кроме денег – ничего. Что, если с помощью детей Джонни он вернет себе способность грезить наяву. Он готов за это заплатить. Он предполагал, что Кэти приходится нелегко. Он приискал бы детям Джонни простую работенку после школы. Помог бы им… Бог свидетель, он от этого не обеднеет, а взамен, может, тоже что-то получит. Вдруг дети будут разговаривать с ним, как они наверняка разговаривали со своим отцом.
Он сказал Мэй, что сходит к Кэти, предложит кой-какую работу ее детям. Мэй жизнерадостно ответила, что его спустят с лестницы. Макгэррити так не считал. Пока брился перед визитом, припоминал, как Кэти зашла к нему в бар, чтобы поблагодарить за венок.
После похорон Кэти обошла всех, кто прислал цветы для Джонни, и поблагодарила. В бар она вошла через главный вход, проигнорировав боковую дверь с надписью «Вход для женщин». Проигнорировала она и мужчин, облепивших барную стойку, которые воззрились на нее. Она направилась прямиком туда, где стоял Макгэррити. Заметив ее, он заправил угол передника за пояс, показывая тем самым, что делает перерыв, и вышел из-за стойки ей навстречу.
