Немногим больше чем за год Рути Нолан потеряла троих сыновей: двое умерли, один женился. Она оплакивала всех троих. С ней остался только Джорджи, он умер через три года, в двадцать восемь лет. В живых оставался только Джонни, которому было в то время двадцать три.
Так обстояло дело с сыновьями у Ноланов. Все умерли в молодости. Все умерли внезапной и неестественной смертью из-за беспечности или беспутства. Джонни единственный дожил до своего тридцатого дня рождения.
Его дочь, Фрэнси Нолан, вобрала в себя кровь Ромли и кровь Ноланов. От беспутных Ноланов она унаследовала их покоряющую слабость и страсть к красоте. В ней смешались мистицизм бабушки Ромли, ее талант рассказчицы, ее великое доверие к жизни и сострадание к слабым. И несгибаемая сила воли досталась тоже от бабушки. От тети Эви достался актерский талант, а от Рути Нолан – властность. Фрэнси любила жизнь и детей, как тетя Сисси. Фрэнси была чувствительна, как Джонни, но без его красоты. Она в полной мере унаследовала сдержанность Кэти, но только частично ее невидимый стальной каркас. Фрэнси состояла из всех этих как хороших, так и плохих качеств.
Но это была не вся Фрэнси. Ей в душу западали книги, которые она брала из библиотеки. Цветы в коричневой вазочке. Раскидистое дерево во дворе, и отчаянные ссоры с братом, которого она очень любила, и мамин безнадежный плач украдкой – это тоже часть ее жизни и души. И стыд за отца, который, шатаясь, возвращается домой пьяным. Это все тоже она, Фрэнси.
Фрэнси состояла из всего этого и еще из чего-то особенного, что досталось ей не от Ромли и не от Ноланов, взялось не из чтения, не из наблюдений, не из ежедневного проживания жизни. Это особенное было при рождении вложено в нее – и только в нее, и оно отличало ее от всех членов двух семей. Это вкладывает Бог – или тот, кто его заменяет, – в каждую душу, вдыхая в нее жизнь, и потому все люди на земле отличаются, как отличаются отпечатки их пальцев.
9
Джонни с Кэти поженились и поселились в тихом переулке в Уильямсбурге, который назывался Богарт-стрит. Джонни выбрал эту улицу, потому что в названии ему чудилось что-то захватывающее дух. Первый год они были очень счастливы.
Кэти вышла замуж за Джонни, потому что ей нравилось, как он поет, танцует и одевается. После замужества она задалась целью именно в этом его переделать, что весьма по-женски. Она уговорила его бросить работу поющего официанта. Он послушался, потому что любил ее и хотел угодить. Они стали работать вместе – убирали муниципальную школу, работа им нравилась. После ужина Кэти надевала свое черное пальто с огромными рукавами фасона «баранья нога», щедро обшитое тесьмой – последний улов с позументной фабрики, накидывала на голову шарф (называла его нубийским), и они с Джонни отправлялись на работу.
Школа была старая, маленькая, теплая. Им предстояло провести в ней ночь. Они шагали под руку, он в лаковых туфлях для танцев, она в высоких лайковых ботинках со шнуровкой. Иногда, если вечер выдавался морозный, звездный, они то бежали, то скользили и смеялись взахлеб. Им очень нравилось открывать школу своим собственным ключом. Школа становилась их миром до утра.
Они играли в разные игры, пока работали. Джонни садился за парту, а Кэти изображала учительницу. Они писали на доске послания друг другу. Раскатывали свернутые в рулоны карты, развешивали их и касались указкой с резиновым наконечником далеких стран. Их волновали незнакомые земли и неведомые языки. (Ему было девятнадцать, ей семнадцать.)
Больше всего им нравилось мыть актовый зал. Джонни вытирал пыль с пианино и при этом пробегал пальцами по клавишам. Начинал наигрывать аккорды. Кэти садилась в переднем ряду и просила его спеть. Он пел ей сентиментальные песенки, бывшие тогда в моде: «Она знавала лучшие дни» или «Я прячу от тебя свое сердце». Люди, жившие поблизости, просыпались среди ночи. Лежали в теплых постелях, прислушивались сквозь дрему и бормотали друг другу:
– Что там делает этот парень? Не знаю, кто он, но его место на сцене. На сцене.
Иногда Джонни танцевал на небольшом возвышении, как на сцене. Грациозный, красивый, очаровательный, он был так восхитителен каждой жилкой своего существа, что, когда Кэти смотрела на него, ей казалось, ее сердце вот-вот разорвется от счастья.
В два часа ночи они шли в обеденную комнату для учителей, где стояла газовая плита, и варили кофе. В шкафу у них была припасена банка сгущенного молока. Они наслаждались обжигающе горячим кофе, который наполнял комнату ароматом. Ржаной хлеб и сэндвичи с вареной колбасой тоже были необычайно вкусными. Иногда после еды они шли в комнату отдыха для учителей с кушеткой, покрытой цветастой тканью, ложились на нее и обнимались.
Напоследок они выбрасывали мусор из корзин, и Кэти выбирала оттуда кусочки мела побольше и огрызки карандашей подлиннее. Она уносила их домой и складывала в коробку. Позже, когда Фрэнси подросла, она чувствовала себя богачкой – столько у нее оказалось мелков и карандашей.
На рассвете Кэти и Джонни уходили, а школа стояла вымытая, протопленная и сияла чистотой в ожидании дневной уборщицы. Они шли домой, глядя, как гаснут звезды на светлеющем небе. Проходили мимо булочной, из пекарни в полуподвале пахло только что испеченными булочками. Джонни забегал и покупал на один никель горячих пончиков, прямо из печи. Придя домой, они завтракали теплыми сладкими пончиками с горячим кофе. Потом Джонни выходил купить утренний номер «Америкэн» и читал вслух новости, сопровождая комментариями, пока Кэти убиралась в комнатах. Днем они обедали тушеным мясом с лапшой или еще чем-нибудь столь же вкусным. После обеда ложились спать и спали, пока не наступит пора идти на работу.
Они получали пятьдесят долларов в месяц, приличная зарплата по тем временам для людей их круга. Они жили и не тужили, хорошая была жизнь… счастливая, полная маленьких приключений.
И они были так молоды и так любили друг друга.
Через несколько месяцев Кэти обнаружила, что беременна – это повергло их в искреннее изумление, если не в ужас. Кэти сказала Джонни, что у нее «это самое». Сначала Джонни растерялся и смутился. Он не хотел, чтобы она и дальше работала. Кэти ответила – до сих пор, пока не удостоверилась, что у нее «это самое», она же работала и чувствовала себя прекрасно. Она убедила его, что работа не причинит ей вреда, и он согласился. Она продолжала работать, пока живот не вырос настолько, что она уже не могла наклоняться и мыть под партами. Вскоре она провожала Джонни до школы, а потом лежала на кушетке, на которой они больше не занимались любовью. Всю работу Джонни теперь выполнял в одиночку. В два часа ночи он неуклюже делал бутерброды и разогревал кофе. И все равно они были очень счастливы, только по мере приближения срока Джонни нервничал все сильнее.
Морозной декабрьской ночью у Кэти начались схватки. Она лежала на кушетке и терпела, не хотела говорить Джонни, пока он не закончит уборку. По дороге домой боль стала невыносимой, и она не сдержалась, застонала, и Джонни догадался, что ребенок родится совсем скоро. Он отвел ее домой, уложил в постель, не раздев, укрыл теплым одеялом и побежал через весь квартал к миссис Джиндлер, повитухе. Он умолял ее поторопиться. Добрая женщина чуть не свела его с ума своими сборами. Она вынула дюжину папильоток из волос. Она никак не могла найти вставную челюсть, а выходить из дома без нее не желала. Джонни помогал ей в поисках и обнаружил челюсть в стакане с водой на полочке за окном. Вода превратилась в лед, и челюсть вмерзла в него, так что пришлось растапливать лед, чтобы вынуть челюсть. Покончив с этим, миссис Джиндлер стала делать оберег из кусочка освященного пальмового листа, взятого с алтаря в Вербное воскресенье. К нему она приложила образок с изображением Божьей Матери, синее птичье перышко, обломок лезвия от перочинного ножа и какой-то стебелек. Связала эти предметы вместе обрывком грязного шнура из корсета женщины, которая родила двойняшек, промучившись всего десять минут. Готовый оберег она побрызгала святой водой – считалось, что вода взята из иерусалимского колодца, из которого – так считалось – однажды утолил жажду Иисус. Повитуха объяснила щеголеватому юноше, что этот оберег уменьшит страдания роженицы и подарит ему прекрасного здорового ребенка. Наконец она взяла свой крокодиловый саквояж – хорошо знакомый всем окрестным жителям, причем самые маленькие верили, что именно в этом саквояже их в свое время доставили мамам, – и на этом сборы закончились.
