— Значит, вы вините во всем самого Григория? — спросил Жогин.
— Не то чтобы виню, но и не оправдываю.
Павел Афанасьевич покачал головой:
— А мне кажется, тут есть виновники поважнее.
Горчаков настороженно прищурился, но ответил шутливо:
— Тогда я виновник, кто же еще.
Павел Афанасьевич досадливо вздохнул. Он все ждал, что хозяин расскажет подробно об отношении командования к его сыну. И вдруг такой нелепый оборот: виноват он, сосед, который приглашал Григория в городки играть. Чепуха какая-то.
— Вы мне обстановку в дивизионе, может, обрисуете? — не вытерпев, попросил Павел Афанасьевич.
— Говорю же вам: нельзя было так варварски относиться к себе, как ваш сын. Нельзя.
— Позвольте, а куда же комдив и начальник штаба смотрели? Они что же, слепые?
— Так я уже сказал вам: тут помимо прямых служебных дел творческие поиски вашего сына принимали во внимание.
— А дисциплину не принимали?
— Ну зачем вы так?.. Вы главный смысл поймите.
— Да понял я, все понял. — Павел Афанасьевич раздраженно махнул рукой. — В армии один смысл: устав!
— Вот и Жигарев такой жесткой линии держался. А комдив вроде как смягчить его был настроен.
— Потакал, значит, Григорию.
— Не совсем, знаете...
— Чего там «не совсем»! Безобразие это!
Обеспокоенная Ксения принялась урезонивать мужчин:
— Чего вы разбушевались? Утихомирьтесь, ради бога. Да и жаркое остыло. Подогреть, что ли?
— Не надо, спасибо, — сказал Павел Афанасьевич. — Мне уже идти пора.
— Да нет, вы не торопитесь, — запротестовал хозяин. Но Жогин-старший встал, поклонился хозяйке и ушел.
В тот вечер Павел Афанасьевич не мог успокоиться до глубокой ночи и, уже засыпая, все думал: «Это же надо, один за дисциплину борется, другой, видите ли, уставные требования смягчает. Разве будет порядок в таких условиях? А этот веселый охотничек — болтун хороший... И такую вот нелепую болтовню приходится, как видно, при всей своей занятости, выслушивать и Григорию...»
Глава тринадцатая
1
Недаром говорят в народе: пришла беда — отворяй ворота. Так и получилось в эти дни. Не утихли еще разговоры об аварии у ракетчиков, как потек слух о внезапном отъезде из Степного гарнизона жены подполковника Авдеева, Марины. Одни уверяли, что она уехала за сыном, другие — сбежала, окончательно рассорившись с мужем.
Мельников догадывался, что внезапный отъезд Марины — результат семейного разлада и что Авдееву будет, вероятно, нелегко. Разговаривая с Авдеевым по телефону по служебным делам, Мельников по глуховатому голосу и вялому настроению Авдеева понял — человек мучительно переживает.
— Давайте посетим Авдеева, — предложил Мельников Нечаеву.
Тот согласился.
Наутро Мельников поднялся с постели раньше обычного. Несмотря на выпавший ночью первый снег, свою традиционную зарядку сделал на свежем воздухе. Старательно растер свежим снегом руки, плечи, грудь, тщательно вытерся мохнатым полотенцем и попросил жену побыстрее приготовить завтрак. Наталья Мироновна спросила:
— Ты куда торопишься, Сережа? В Степной, к Авдееву, наверно?
— Угадала, — сказал Мельников. — Поговорим по душам, все легче человеку станет... Так что до вечера не жди. Знаешь ведь, какие горячие дела у нас. А в полку Авдеева — тем более.
— Знаю, Сережа, знаю. Вечно мы заняты, вечно нам некогда. А я ведь еще в тот вечер, когда мы ждали к ужину Павлова, заметила: неладное творится с Мариной. Потом закружили свои заботы. О Марине забыла.
— А что ты могла сделать? — спросил Мельников.
— Поговорила бы. Может, какой совет дала.
— Да, конечно, поговорить, дать совет было можно. Но семейные неурядицы — такая область, где сто Соломонов иной раз ничего не присоветуют.
Снег лежал на погнувшемся ковыле, на редких кустах карагачника, притаившихся слева и справа от дороги. Он крупными хлопьями падал на зеленый капот машины и, подхваченный встречным ветром, улетал в белое пространство. И хотя в кузове газика было тепло от натужно работавшего мотора, леденящее дыхание степи проникало и сюда сквозь брезентовое покрытие.
Мельников и Нечаев молчали. В последние дни у них было столько трудных разговоров, что сейчас в машине каждый из них как бы приходил в себя.
К штабу полка машина подкатила в тот момент, когда Авдеев только что закончил оперативное совещание со своими офицерами и готовился отправиться на учебные поля. Решив, что приехавшее начальство тоже собирается побывать на занятиях, он сразу принялся докладывать, какие задачи поставлены перед подразделениями. Мельников, внимательно выслушав его, спросил:
— А как настроение, Иван Егорович? Сесть на салазки по случаю первой пороши желания не появилось?
— Не знаю, право, насчет салазок, а вот хозяйственники проснулись сегодня раньше обычного, товарищ генерал.
— Значит, и вы не спали, если хозяйственников заметили?
— Да мне есть отчего сон потерять... Слыхали, наверно?..
— Слыхал, — сказал Мельников. — Признаться, не сразу поверил... Это что же — взбалмошность?
— Характер, товарищ генерал. А впрочем, чего теперь гадать. Уехала и уехала, значит, ей так лучше.
— Ну это вы зря, — возразил Нечаев. — Молодым женщинам свойственна опрометчивость.
Авдеев смущенно пожал плечами, достал из планшета свернутый вчетверо тетрадный листок, протянул комдиву:
— Вот почитайте.
На листке было несколько торопливых, с неровным нажимом слов:
«Сидеть на двух качающихся стульях не могу. На тебя, Ваня, так зла, что не хватает слов это выразить. Оставайся и живи со своей любимой степью, она для тебя, как видно, дороже семьи».
Передавая записку Нечаеву, Мельников заметил:
— Гнева тут, конечно, много. Отсюда и опрометчивость... Вы правы, Геннадий Максимович.
— Просто вспылила женщина и совершила глупость. А теперь, вероятно, сама раскаивается. Но муж далеко, раскаяний не слышит. И потому сам мучается. Разве не так, Иван Егорович? — спросил Нечаев.
— Может, так, а может, и не так...
— Смотрите-ка, выходит, степняки не поняли сибирского характера? — Мельников широко развел руками. — Что ж, не будем тогда терять добрых надежд. Так, наверно, Иван Егорович? Давайте держитесь, не падайте духом. Понимаю — трудно, но ничего не поделаешь. Перед вами полк, люди. Вы для них как барометр: стрелка на «ясно» — и у них настроение бодрое. — Мельников пристально посмотрел на осунувшегося Авдеева и подумал: «Странное дело, на тактических занятиях, на учениях столько мужества у этого человека, столько выдумки, настойчивости, а тут, в личной жизни... беспомощен, как ребенок. Наверно, потому, что любит...» — Вы, кажется, хотели повести нас на учебные поля, Иван Егорович?
