– Ты там был?
Дуомо, где он сидел еще вчера, слушая, как настраивают орган. В соборе было холодно. Мастер играл, а ученица спускалась вниз и слушала, а потом что-то громко говорила мастеру, лица которого не было видно, а он очень хотел увидеть его лицо. В соборе было холодно, а в комнате на одной из улиц вблизи вокзала Санта-Мария-Новелла было жарко: два электрокамина, каждый по тысяче ватт, один стоял у широкого окна, где, расставив ноги в черных чулках, сидела проститутка…
– В ванну иди, – глухо приказал он.
Она фыркнула и поднялась, дрогнув всем телом так, что его внезапно и остро пронзило желание.
– Или нет… Сюда.
Он грубо схватил ее и завалил на диван, одной рукой держа за шею, а другой нащупывая узкие трусики. Она не сопротивлялась и даже изогнулась в спине, помогая ему.
– Только не рви белье.
– Я не рву.
Он повернул ее голову, поймал губы, рот, расстегнул брюки, закрывая глаза и вздрагивая от горячего прикосновения ее пизды.
Делать, делать, делать, ибо это делается. Надевать, надевать, надевать, ибо это снимается и надевается опять…
– Е-е-е, – попробовала она вырваться.
– Потерпи! – рот ей зажал.
И наконец, приподнялся и откинулся наискось, дернулся и обмяк.
– Фотограф, – захихикала под ним блядь.
…собор Санта-Мария-дель-Фьере и эти низкие флорентийские стулья с высокими спинками-полочками. Молящиеся вставали и шелестели листами псалмов. Если откинуть голову, думал он, голова ляжет точно на полочку, и это будет как гильотина. Он знал, что Бог есть и что Бог есть любовь.
Она внезапно выскользнула и, отодвинувшись, стала разглядывать его лицо.
– Ты такой жадный. У тебя что, давно не было?
– Чего?
– Любви.
– Любви?!
Он засмеялся. И мучительно закашлялся.
– Что с тобой? – Она испуганно отодвинулась. – Ты что, с ума сошел?
Он поднял голову и посмотрел на эту маленькую, голую. Она отпрыгнула и, поджав ноги, села на ягодицы, ее колени были разведены, и это, маленькое, аккуратное…
«Почему у них там ничего нет?»
И вспомнил вдруг, как украл у Беатриче ее старый читательский билет: там была ее фотография.
– Что ты так смотришь? – испуганно сказала девочка. – Налей мне еще вина.
Она взяла со столика у дивана пустой бокал и играючи протянула к нему. Он нехотя поднялся, облапив по дороге ее маленькую грудь, ткнулся носом в шею, потом налил – все же сначала себе и только потом ей.
– У тебя есть кто-то постоянный? – спросил.
Подумав: «Что за дурацкий вопрос…»
– У меня есть муж, – усмехнулась она, глядя на него поверх бокала.
– И кто он?
– Крупье.
– Крупье?
Он с удивлением посмотрел на нее.
– Так, значит, ты богата?
– Да. – Она зажигательно засмеялась и поджала плечо так, что он снова услышал в себе, как шевельнулось это – слепое, мучительное.
– Он что, старик?
– Он такой, как ты.
– Ты… любишь его?
– Да-a!
Она звонко засмеялась, глядя с насмешкой.
– Тогда зачем ты делаешь это?
– Нравится, – ответила вдруг бесстыдно и дерзко.
И, не отводя взгляда, еще слегка раздвинула колени.
– Ты просто блядь, – сказал он, чувствуя снова, как разгорается кровь.
– Это правда, – ответила она с какой-то ослепительной ненавистью, прекрасной ненавистью, словно освобождаясь от чего-то.
Он взял медленно из ее рук бокал и поставил. А потом тяжело, жадно навалился, подминая под себя. Подрагивая в его объятиях, она сначала нарочно уклонялась, распаляя и распаляя еще, и вдруг замерла. Он начал.
«Зачем, зачем такое наслаждение, Господи?!»
Потом приподнялся на руках, чтобы взглянуть под себя, чтобы увидеть эту последнюю правду: как там, под ним, его тело входит в ее. Она усмехнулась, безжизненно и глупо скосила глаза, открыла рот и перестала дышать.
«Играешь…» – Он вдруг разозлился и теперь продолжал, двигаясь все резче и резче.
Резче, еще и еще, ловя себя на просыпающейся жестокости. Она задышала, нелепо изображая теперь предсмертные судороги.
«За что, Беатриче?!» – вдруг ощутил горечь слез.
Его рука скользнула вдоль тоненькой ключицы и неумолимо легла на горло этой маленькой кривляке.
– Кричи! – сжал вдруг со всей силы под кадык.
Она захрипела, испуганно тараща глаза:
– Ты ш-што, дура-а-ахк?
Забилась, толкая коленкой, хотела вырваться. Но он навалился крепко и сжал еще, не отрывая взгляда от ее перекошенного от ужаса лица.
– Па-шэ-му? – прохрипела она с каким-то страшным детским удивлением.
– Потому что любовь смертельна, – тихо ответил он.
Глава 8
Мистическая caca
Точильное солнце, вращающийся жаждущий наждак, вакуум ноздрей, густой бойлерный вдох, простота расширения грудной клетки, геометрия проникновений, спазм, внезапное мучительное сияние выточенных и сверкающих, падающий вниз по касательной Брэгг, голод волков на воде. Таков фокус, обман и поворот вокруг пальца. Таков и Karn Evil IX, император Онтыяон, выезжающий на кровяных мотоциклах на последние страницы «Brain Salad Surgery» с пронзительностью крика голого ночного велосипедиста. Прочь, прочь, прочь, дилетанты фейсбучной машинерии, паровозные разработчики лайков, вам не поймать Пьяный Корабль. Подобно фаршу воскресения Корабль пролезает в свежее мясо, дышащее в расщелинах звезд. О, невидимый предстоящий факт наших единственных антимиров, о, громадина Контрнового Завета, о, скрытый в темных чертогах хаосов ослепительнейший и блистательнейший Олимп Иллюзий.
О, Беатриче…
Как циклы Кали Юги, просыпаются наши взгляды, как пьяные корабли продирают они наши веки, трут солнечными и наждачными, открывая ворота разбитого вдребезги мира. О, бритва Оккама, обнажи наше дымящееся нутро, и пусть чудовищные нутрии поднимутся из глубин нашей ночи. Так вечером мы призываем золотую воду из недр разорванной земли. Кто учится плавать в широких маяках за шиворотом, уж не сам ли Кетцалькоатль? Так снова мы бьем бурятов по головам, и буряты вращаются, как белки, в лестничных клетках, вдоль вымазанных рыбьим жиром перил. А мы снова напеваем регтайм с первой стороны «Brain Salad Surgery» про вышибалу Бенни. И допив кефир, конечно же, выезжаем.
– Послушай, Хренаро, – сказал Дон Мудон, – по-моему, мы их классно наебали.
