Итак, господа, начинается Светозарное! Из дальних, где не видят ничего! Из дальних – где глазам темно, потому что есть только ладони дяди! А так еще и Заратустра говорил. Тат-твам-аси! Что надо потерпеть, чтобы оправдать. Потому что, когда уже надо оправдал, то хорошо. Как под сводами большого зала. Что уже можно двигаться и дальше, продвигаться вперед, а с факелами все ближе и ближе. Вдоль каменных стен, где мы выходили замуж в пещере Платоновой. Где мы женились на корточках и не видели органов светящихся своих. А где оно, кстати, лицо? Так и жрецы говорили. Разрушая нас каменными ножами. Принося корзины плодов в день первого солнца. Там, впереди, – говорили они, – близко-близко. Там есть выход из пещеры. Где была расщелина скалы, где я забыла кувшин. А дальше, в темноте другая земля. А звезды те же.
Ты хочешь жить со мной, Док? Ты хочешь, чтобы у нас были дети? Осторожно, не задень кувшин. Протискивайся. Пока ночь, спустимся в долину. Видишь – это хижина из бамбука с широкими пальмовыми листьями вместо крыши. Мы будем жить в этом маленьком домике. Там посередине каменный очаг. А над ним отверстие, через которое дым поднимается. Потому что дым заклинает звезды. А ты иди на охоту и убей зубра. И мы съедим его мясо. Оно сладкое, как баранина. И нам захочется снова ебаться. На листьях мятного дерева. На постных пирогах. С красным перцем. У реки, где пасутся носороги. А любопытным учительницам подглядывать из-за своих строгих очков – не спать! Не подглядывайте, учительницы. У вас слишком длинные шеи, чтобы наклоняться. Вас заметит прокурор и у печет в тюрьму. А мы все равно будем ебаться, ебаться и еще раз ебаться. А на каноэ или не на каноэ – какая разница? Мы расставим сети и наловим небесных рыб, и будем жарить их на костре. Чтобы фосфор. Выпаривался из рыб наших и шипел. Чтобы был, есть, будет светиться в темноте есмь фосфор наш! Как Ван Гог. Как Френсис Бэкон. Как Леонардо. Давай сделаем через тыкву? Не сзади и не спереди, а впереди. Нет, мне так не больно. Пусти птиц через открытый цветок пиона. А теперь подожди. На тебя смотрит твоя красавица-лисица. Но ты должен ее перехитрить. Как зайчик, которого раньше времени не съели. Лучше позавтракай с ней в кустах. Тебе предстоит долгое плавание.
Глава 15
Дорогая моя гильотина
И вот тут-то чем-то зачем-то и постучали. И кому-то пришлось нажать на паузу и выключить экран. Легким движением руки кто-то отодвинул кронштейн, никелированный норвежский. Постучали опять. Кто-то отстегнул мышку и прислушался. Было тихо…
Док спустил ноги с дивана и, не надевая тапочек, осторожно в одних носках подошел к двери. Пластик оказался липкий и холодный, и к уху стало прилипать, да-с, потненько так прилипать. Расслышать или не расслышать? Там, явно кто-то дышал – ху-хх… ху-хх… Вдруг в самое ухо слуха его, в проход длинный, слуховой, который вел в его голову, дико постучали опять, так застучали, так, блин, забарабанили, что даже закружились фонари в сознании в направлении глаз (если смотреть изнутри головы) – малиновые и фиолетовые.
– Открывайте! – властно сказал Дож.
А это был, конечно же, Дож, венецианский, напудренный. Он должен был прийти, была договоренность насчет памяти, на сей раз венгерской. Но голос был какой-то странный, немного другой, не такой, как у Дожа.
– Это Дож? – тихо спросил Док в дверь, в упор.
И был ему ответ:
– Да.
Док повернул замок ключа и открыл. Никого… И вдруг – р-раз! – из-за угла сразу вкатили гильотину и схватили его под мышцы и стали укладывать на спину, стали заламывать руки за спину и укладывать на руки, на запястья, и в желобок, в желобок, чтобы ехал на спине, ибо было синхронизовано, не думая, что на запястьях спиной неудобно, ибо не до того, нож, а не Дож, трехтонный уже блестел над ним. У одного из нападавших был черный галстук, и сбился галстук и болтался, обнажая гусиное его лицо.
– Как мы тебя наебали, – шептал налетчик, ухмыляясь.
– Я ни в чем не виноват!
– Сейчас мы тебе покажем!
– За что?! Что я такого сделал?!
– И сейчас мы его тебе… – засмеялся тот, с галстуком.
Они уже привязывали его веревками на гильотину и поднимали, чтобы распять, чтобы солнце там, луна, грачи и слоны, и чтобы на запястьях, да, неразрезанный, повисел он немного, пока не упадет сверху… Зрение вернулось тут к нему, нож увидел он трехтонный черный с зачищенным до бела лезвием, ибо лезвие то и было, блестело оно, звало уже, ж-жжик, чтобы отрезать ему голову, в мыслях бы мог и не подумать, а уже катилась в опилки, но пока еще не отрезало, а только, зачем, зачем ты, гад, жил? а? не помнишь? отвечай! при чем здесь деньги? при чем здесь интернет? а в Шанхае на горных катался или не катался?! Лезвие слепило грозно. Док уже быстро спускался с горы, легко отталкиваясь палками и перенося вес тела с одной лыжи на другую, прыжком, да, прыжком, укол палкой перед носком, на прыжок перепрыгнуть, на кант внутренний присесть, упереться, а другую можно и не опускать, можно даже приподнять, прислоняя ботинок к ботинку, и так плавно и войти в поворот, и… бесполезно. Ибо нож уже нарастал, огромный грохотал по рельсам станины, разгонялся и ехал с лучезарной высоты, да – черное пламя разума и воли, тонким разрезом, как косой, как серпом, брызнуть должно было от давления, брызнуть на три метра. Светозарное Зеленоглазое вползало уже медленно, и урчало, предвкушая, Светозарное знало, что никаких ласточек нет, что нарастает уже под силами тяготения другое, гамма на эм один, на эм два, где эм один – масса ножа трехтонного, а эм два – масса Земли родной, разделить на квадрат радиуса расстояния… Док крикнул уже было почти от ужаса, думая, что срезало, а еще не срезало, это был только еще вопль его, влажный такой вопль, в носовом платке, в соплях, как-будто отваливалось уже с гландами скользкими, лечили-лечили пломбиром и не удалось, лечили-лечили эскимо и опять не удалось, и решили, да, решили огромным таким с острым, заточенным о шкуру окаменевшего животного, да сколько же можно?! перестаньте длить! перестаньте мучать! давайте, отрубайте быстрее! скорее отрубайте! ведь здесь же и дети его, и жена его и мать его, дурно ей, матери его, тошнит ее, мать его, а вырвать не может, а она – мать его, а вырвать не может, а она мать его, и в обморок не падает никак, и дети смотрят, смотрят, не могут оторваться! как от туловища отца их отделяется и никак не может отделиться, о, Господи, да помогите же, хоть кто-нибудь, рабы, вы все рыбные рабы, крабы ползучие, гады вы, скоты беспочвенные, креста на вас нет, не висит сердце в груди вашей!
И тогда пришла смс и король ударов срочно выслал навстречу дона Хренаро и дона Мудона. Они, дон Мудон и дон Хренаро, лежали в это время в комнате на спинах своих и смотрели, как вплывает и вплывает в комнату капитан Немо, который ничего не говорил, который молчал. И тут пришла CMC.
– Капитан Немо, мы должны поехать, – сказал, садясь сидя, дон Мудон.
– Капитан Немо, мы должны уехать, – уточнил, стоя вставая, дон Хренаро.
А Немо им не отвечал, ибо был он, как отец Гамлета и как учитель географии прилюдной. И дон Хренаро с доном Мудоном все поняли без слов и вот уже вскочили легко и поскакали на своих мясных мотоциклах кровавых, как олени, и ковыряли в носах своих мудрых и ни о чем таком не думали. Попонами были устланы цилиндры их. Перепрыгивали они через бугры. Знали они, что не в смыслах дело. А в чем дело? В розовых бутонах гнойной тайги? В масле сливочном? Береги себя и пальто свое береги. Напяливайся, если говорить проще. Хотя куда уж проще. Сколько было простоты, да где она? Сколько было надежды – грачи зачистили. Даже социус и тот в бочке яйцами давно хрустит. Но это – так, лирическое отступление в квадратах расстояния до, ре, ми, фа, соль, ля, си. А ведь нож-то трехтонный наезжает уже сверху. Даже если ты и красив сам собою, и классный у тебя ноутбук, и кронштейн норвежский, и горные лыжи… Блять, но ведь это же нож наезжает! Дон Хренаро, дон Мудон, миленькие, спасите Дока! Разве Король ударов не послал вам смс?
