Господин Матриарх ехал вечером на велосипеде, в смысле ночью, в три часа. А у мертвого милиционера все еще шла кровь из горла. Но Матриарх вовремя притормозил и не наехал, не наехал на кровь милиционера, а остановился как раз в аккурат перед чертой, навис шиной над кровью, шиной велосипеда. И догадался. Убийство, блин! Не мог же милиционер сам себя отверткой в горло убить? Он же полицейский. Значит, был геройски убит. А кто его убил? Преступник! Матриарх пошевелил пожевал губами и только-только объехал кровь. Как вдруг видит, на рельсах лежит голый взрослый мужчина с голой маленькой девочкой. А уже три часа ночи. И люди на вызове гибнут, можно сказать, задыхаются от прорыва канализации. И милиционер мертвый, в смысле полицейский. Какая-то, блять, другая опера. А мужчина-то при чем? Откуда он взялся? И Господин Матриарх спросил, как его зовут.
И вместо мужчины Матриарху ответила та самая маленькая голая девочка.
– Док, – сказала она.
– Он тебя изнасиловал? – спросил Матриарх.
– Нет, – засмеялась она. – Мне с ним хорошо. Мы пока только целовались. Но сейчас будем ебаться. Хотите посмотреть? Я в первый раз.
– Нет, нет, что вы.
И Матриарх хотел уже поехать дальше, но вдруг все же обернулся:
– А, кстати, не вы ли убили милиционера, который в смысле полицейский?
– С ботвой?
– Да, с ботвой и с бритвой.
– С ботвой и с бритвой в смысле?
– Ну да, и еще там лужа черной крови.
– А, это мы, – сказала девочка.
– А-аа… ну, ладно, ладно, – сказал Матриарх. – Я никому не скажу.
И он поехал себе дальше с легким сердцем. Как хорошо! Педофил с девочкой, в смысле – педофил, мертвый милиционер… Правда, опять же. И лжи никакой. Три часа ночи. И говно у других. Говно всегда прорывает у других. Стать бы, как тот мужчина нежный. Лежать бы с девочкой. И ни о чем таком не думать. Не спать, а ебаться, ебаться и еще раз ебаться. С пятиклассницей… А то все лекции да лекции про нравственные устои… Матриарх вздохнул. Было уже четверть пятого. Что делать? У кого-то говно, а у кого-то первая любовь. Две вещи несовместные, Горацио. И решил Господин Матриарх взять себе пивка пару и вернуться обратно на факультет. И не ехать никуда, и не чинить канализацию.
И тогда позвали тех самых, с нижнего этажа, и детектив с синими чернилами на рукаве спросил их, не знают ли они некоего Матриарха, который убил милиционера, потому что детектив почему-то хотел уличить супругов. А у них было счастье семейное, как невроз, а детектив хотел, чтобы как психоз. Эти супруги были совсем из другой оперы, они, типа, знали, что все другое, что ад другой, они были, типа, здесь совсем ни при чем, они ждали, сантехника, а он не приехал. И они стояли теперь к плечу плечом, и они сказали, что они не знают никакого Матриарха. И тогда детектив, он же и прокурор, – а был он с дикими черными усами, как дрок, да, как дрок, – решил устроить им проверку, врут они или не врут. А если да, то какою ложью? И стал их допрашивать с пристрастием и стал пить, и положил на столе своем две фотографии с двумя голыми девочками. И спрашивает:
– Ну, господин супруг, говори, какую ты выбираешь?
А сам на супругу смотрит, испытывает она или не испытывает. Трется у нее или не трется. Скрипит она колготками или не скрипит. Ну, супруг (Доктор, в смысле) подумал, подумал и говорит:
– Вот эту.
И показывает.
– Ага, попался, гад! – закричал детектив и в азарте сорвал с себя пиджак и бросил в угол, и галстук сорвал и бросил, и верхнюю пуговицу дрожащими пальцами расстегнул и дышит, и пялится поверх усов своих, как будто нет ни носа у него, ни рта, а только усы.
И достает тогда еще две фотокарточки, а это уже два голых мальчика, и дрожит от счастья, и говорит – а он же не только детектив, он же и прокурор, он же и палач и он же и защитник в одном лице. И обращается теперь к супруге.
– Ну, отвечай, кого бы ты выбрала?
И она задрожала и еле-еле выдавила:
– Вот этого.
Ну, и попалась на крючок, конечно, и затрепыхалась, как рыбка, блестит в свете лучей позднего. А прокурор, он же и палач, он же и защитник, и джентльмен, и министр ее уже пальчиками сладко-сладко так с крючка снимает, и укладывает в ведро с лещами.
– Вот я так и знал, – улыбается.
И на кукан ее, на кукан. А супруг же здесь! Видит здесь же, как ее на кукан, супругу его на кукан! А сказать уже не может, потому что заштопаны у него уже губы машинкой швейной, такой иглой огромной заштопаны нитью суровой, что завязаны узлом.
И так и отправил их прокурор, он же и защитник, домой, что он же и палач, и мудрец, чтобы они сначала друг другу, а потом уже с явкой. Не то, чтобы тайно, а чтобы весь коттеджный поселок знал.
И они пришли домой. А как признаться, как признаться? Задудел, было, супруг там за губами своими, дудит, бубнит, а губы зашитые не дают понять, не раскрываются они, губы, и непонятно, да непонятно, нет, непонятно, что он там хочет сказать, супруг этот. А супруга в ответ хрипит, воздух глотает, у нее, напротив губы разодраны широко, раскрыты настежь и там вставлен кукан, поперек десен, и не соединяется, и только «а» из гласных и «о» из согласных, и никаких там «у» или «е». И она, супруга, стала тогда биться головой об раковину, чтобы кукан этот сбить, чтобы он хотя бы наполовину во рту провернулся, чтобы хотя бы, чтобы «у» хотя бы, про «о» согласные, конечно, и не говорим. А супруг решился нитку суровую об газ сжечь и зажег газ и стал жечь, и обжег лицо себе, а нитка огнеупорная так и осталась. А прокурор был он же палач, он же врач, и смотрел из-за балконной двери, наблюдал через стекло.
– Мокро.
– Еще мокрее.
– Вон он, вон, выплывает из-за кормы!
– Супруга, подцепляй его багром!
– Супруг, я не могу дотянуться.
– Цепляй за шейную аорту!
– Матриарх, дорогой.
– Господин наш чуть не утонул!
– Чуть не уехал на велосипеде!
– А мы тебя не предали.
– Мы тебя ждали.
– Нас пытали. А мы тебя ждали.
– Нас прокурор пытал, но мы тебя не выдали.
– Блять, лучше бы выдали!
– Что ты – Док?
– Купи нам лучше кефир!
– Или зефир.
– Он громоздится, как эфир.
– И горизонтами грозит.
– А сам все с головой своей пиздит.
– Ах, вы коняшки-говняшки! Надышались тут психоанализа на кухне и теперь Господина Матриарха своего палите?! Пустите, кому говорю!
– Нет, уж, господинчик, вылезай. Супруг, багром! Багром его цепляй.
– Продадим-ка мы тебя, пожалуй, прокурору.
