И тогда подлетает к нему дон Мудон. И тогда и подлетает к нему дон Хренаро. А уже метра два или полтора. И одну из старушенций уже – бррр! – сладостно в спине передергивает, что, да, за тень да за такая, да накрывает тротуар посреди ясного неба?
– Да.
– Или нет?
– А, что, собственно, тут такого?
– Сам же захотел.
– А где раныне-то был?
– Где, где, на балконе, где.
– Курил?
– Пил.
– Надрался и прыгнул.
– Или прыгнул и надрался.
– Да, теперь-то уж какая разница.
– А что пил-то?
– Кефир, что.
– Вот и закружилась голова.
– Да, какая голова? И не было, похоже.
– Вдрызг.
– Смотри, типа, как держит, как старается.
– А уже полметра осталось.
– Ну, ладно, доставай договор.
– На пергаменте?
– А на чем еще?
– Как ты меня заебал своим мудизмом!
– Это ты меня заебал! Какого хуя ты меня сюда затащил? Мы, блять, ехали так славненько на наших свиных мотоциклах!
– Ты спал.
– Это ты спал. А я поддевал на люках.
– Черненькое из дерна?
– Ссохшееся на корнях.
– А, ну-да, мы же типа неслись, как на развязках световых по вывернутым.
– Блять.
– Чего?
– Глухой что ли?
– Слушай, давай быстрей. Смотри, как старушенция шуганулась.
– Старая, блять, а реакция ого-го.
– Не реакция, а эрекция.
– Того и гляди, кончит.
– Это да, на смерть тех, кто помоложе, кончать, как поебаться.
– Да, как арбуз разваленный, где мысли где.
– Что смысл что.
– С четвертого-то этажа.
– А сама-то попробуй, прыгни! Зассышь, сучка кучерявая.
– Одуванчик самогонный.
– Кончай трепаться, а то парня прошляпим.
– А он, кстати, согласен? Вдруг не захочет подписать?
– Да куда он на хуй денется?
– Бог не спизжен!
– Это я не спорю, но тут ситуация другая.
– Итак, такого-то числа, такой-то такой-то, бросившийся с балкона своей коттеджной башни обязуется…
– ДОН ХРЕНАРО! ДОН МУДОН! ПРОСТИТЕ МЕНЯ, НО Я НЕ СМОГУ! Я ОТКАЗЫВАЮСЬ!
Глава 2
Где чернильница?
И тогда-то по аллее, на цветах, на клумбах, в коротенькой юбочке, с коленками и показалась Беатриче. Она была, наверное, тогда еще классе в пятом. И возвращалась из школы. Наступала на ветры, сосала эскимо, постукивала линейкой деревянной по первому по сентября. А тот, который хотел когда-то… (ну хотя бы и в самом общем смысле), висел уже с августа до середины июля, и падал-падал, и все никак упасть не мог, и подписывать не хотел, кричал, что отказывается, а уже отделяли его тысячные, можно сказать, доли, и уже было расстелено погребально на огурцах. Не то, чтобы гроб, да и не то, чтобы в охапку сгреб. Молчаливое, тяжелое, удобное и соленое. А мебель, конечно же, продана, это да. Только и остался, что письменный стол. Книги, естественно, на хуй, книги, типа, уже не нужны. Голубиной послали. Ему бы вверх взвиться, а он вниз головой летит. Старушенция опять же из канцелярии. Ссохшийся клитор. Но иногда вылезал. Соседка по коттеджам. А он уже второй месяц, как. И никто не замечает, типа. А она, пятиклассница, что сама себе придумывает, то и есть. Маленькая большая любовь.
И он увидел, как она улыбается вверх ногами. Как распускается в ней, как на заре. Как отражается, как в море. Маленькое, как большое. Как зачем жить. А что потом, не все ли равно. А что после, зачем спрашивать. И не смог удержаться.
И подписал.
– И правильно сделал.
– А то, какого хуя?
– Уж, наверное, лучше, чем как арбуз.
– На радость старушенциям.
– Э, нет, батеньки женские, это вам тромбофлебит с артрозом на завтрак.
– Да ради такой девочки я бы и сам душу сунул!
– Дон Хренаро, ты уже сунул. Твоя два раза не суется.
– Гореть в огне, льдом давиться, пусть кромсают, пусть жопу рвут, да какая на хуй разница?
– Ну, короче, подписал удовлетворенно. Где чернильница?
– А уже оставалось миллиметров двадцать.
– Где чернильница, спрашиваю?
– Такие дела. И семья опять же на балконе.
– Да заткнись ты. Я спрашиваю, где чернильница?
– И жена Маша, и мама в пиджаке, и дети. А где папа? Нет папы, вышел за коньячком. А он второй месяц как над асфальтом вниз головой.
– Ты че, дон Мудон?
– А он первого сентября ждал.
– Знал же, гад, что занятия начинаются.
– Но это уже другая мораль.
– Дон Мудон, в последний раз спрашиваю, где чернильница?!
– А пятиклассница, она астры смяла и бежит. Подбежала и на корточки присела. Вам, говорит, не больно? Что, не больно? Ну, на голову падать? А он увидел. Трусики увидел. Как там съехало. Как там, как настурция раздвинулась… Как тут не подписать, хотя он уже подписал. Кровью, можно сказать, подписал. А вдруг это первая любовь? Не лгите и вы. Ничего и вам не остается. А это, да, сливовое, без волосиков еще.
– Где чернильница, блять?!!
Глава 3
Слепыми, как ветер
И тогда Док взял ее за руку, и перевернулся и на ноги встал. И пошли, как на котах и на собаках. Как Леонардо да Винчи на Джоконде когда-то был. Как все влюбленные ради зари полегли. А он был как брат. Как старший брат. Железный, как рыцарь. И так страшно захотел ее поцеловать, что… А она отклонилась, как иволга, и говорит, что пока не время. Ибо тут вышел милиционер из-за угла с бритвой и с ботвой, типа, он полицейский, типа, ему все можно. И она говорит: хочешь поцеловать – убей полицейского. А тот уже наручники достает и хочет заковать ему запястья, потому что он, оказывается, педофил. Он же на балкон выходил, чтобы подвинтить, якобы подвинтить, чтобы не заподозрили. Ну и подвинтил. Милиционеру отверткой крестообразной. В горло, конечно. Отвертка вместе с Доком вниз в кармане прилетела. И прорвал. Горло прорвал. И нажал еще чуток. И вышло насквозь. С другой стороны. И милиционер, полицейский в смысле, удивился, как приклеился. А перед этим догадался, сука, что, конечно же, смерть. Отвертка холодная, по гландам, ох, как неприятно скользит. Себя всегда жалко. Себя любишь, как скорая помощь не приедет. Как трахею не зашьют. И, подавившись, умер. А вот, кстати, почему ему-то никто договора не предложил? На пергаменте. Типа, чтобы он в рай, что ли, на хуй, попал? За подвиг в рай. Хотел педофила поймать, а попал в рай. И звонить ни куда не надо, и волноваться.
