Док помедлил, и перешел дорогу к белеющему в темноте зданию. Никого не было, только белая, освещенная боковым светом стена и выше – ряд высоких сплошных стекол, за которыми кто-то неслышно творил, как будто руками, – белый хрустящий и теплый хлеб. Док прислушался. Голоса замолкли. Он присел, пряча свое дрожащее тело в тень от пронзительного сторожевого света, выскочившего вдруг веером из-за крыши.
«Беатриче…»
Они опять заговорили, заворковали. Наверное, они не видели друг друга, и потому переговаривались по радио. И, несомненно, – в большом пространстве, чтобы их слышали и кто-то еще, те, кто, скорее всего, были, находились где-то ниже, а они где-то наверху, наверное, в двух стеклянных одинаковых кабинах, а те, другие, кто слушали, оставались внизу, у конвейера, и кто были, скорее всего, пока еще девушками, и им было еще рано говорить по радио, а может быть, и просто не было повода, в зале же было жарко, шла работа, топилась и томилась печь, и те, кто сновал у конвейера, совсем молоденькие, маленькие, были в одних лишь легких халатиках, в одних лишь белых чистых коротких халатиках, свободно надетых на чистое голое тело, потому что от выпекания такого пышного хлеба всегда становится жарко. И надо быть очень чистыми, когда выпекается такой хлеб, чистыми и невинными. Вот почему в этом зале никогда нет мужчин, а там, наверху, в тех двух стеклянных прохладных кабинках, сидят и переговариваются уже зрелые женщины…
Док приподнялся и привстал из темной слепой полосы. Вокруг было по-прежнему тихо, и в воздухе, и в неподвижности крыши и козырька, сторожевой будки, от которой неподвижно светил прожектор. Ничего не изменилось в мире присутствия, ничто не приближалось и не угрожало, никто не подбегал и не окликал. Белеющая стена хлебозавода переходила в известковый забор, поверх которого чернела зигзагами колючая проволока и прочерчивала звездное небо. Неизменность и неподвижность поздней ночи и… Вдруг – в самой ее сердцевине, как звук цикады, как какой-то кузнечик, который вдруг начинает тихо точить свою тихую звездную работу, вытачивать узор вышедшей из-за светлого облака луны, зачищая заодно и свет звезд, – этот раздающийся странный зов… Словно бы там, где Большая Медведица касается колючей проволоки, эта корявая железная неумолимая преграда незримо обрывается от прикосновения тонкого заточенного ковша. И как будто сейчас решается твое избранничество, избран ты или не избран. Есть ли для тебя другая жизнь или нет. И ход к Беатриче или откроется, или не откроется никогда, и ты будешь навеки заточен в свою башню…
«Нет, Беатриче, я должен».
Какой-то нелепый, дурацкий ящик, валяющийся под жасминовым кустом, но если поставить его на попа и наступить осторожно, прихватывая ладонями белую известковую стену забора, только бы не испачкать рубашку и джинсы, то можно достать до щита, а там и подтянуться к самому ковшу Большой Медведицы, ухватившись руками за щель между досками, и теперь карабкаться по белой стене, могут остаться, конечно, следы от черной микропорки подошвы, но главное, чтобы не треснуло в тот самый миг, когда будешь перелезать, этот старый, но, вроде бы, пока еще прочный ящик… и еще, чтобы там, по ту сторону стены, не было собак… Громко стучало сердце, и кровь приливала уже к какому-то другому лицу, к какой-то другой маске, не той, которую с таким отвращением так часто разглядываешь в зеркале, а той, что иногда словно бы пристально смотрит на тебя из глубины самого тебя… Док встал на подставку, но все же дотянуться не смог. Как будто бы и стена вдруг немного поднялась вверх. Он оглянулся. Недалеко от куста желтели в полутьме какие-то доски и еще несколько ящиков. Из них можно было попробовать соорудить уже нечто вроде лестницы. Он прислонил доски одна к другой, и нарастил сверху еще, водрузив поверх пару ящиков. Но оказалось, что и этой постройки недостаточно. Как будто выбеленная известкой стена, с деревянным щитом в проеме и непримиримо чернеющей вокруг колючей проволокой, снова еще немного выросла. И Доку пришлось лихорадочно мастерить еще один этаж. Что-то другое уже разворачивалось и двигалось, как какими-то толчками, как какими-то музыкальными фразами по всем его членам, и сам он двигался в такт, подставляя все новые ящики и водружая на них все новые доски, как будто и сам уже становился кем-то другим. Все выше и выше, по стене своей Башни, к ковшу Большой Медведицы, где выпекается чистый и свежий хлеб…
В тот поздний вечер Док ушел. Он так и не узнал тогда, что Беатриче была сестрой дона Хренаро.
Глава 4
К мудрецам и министрам
Возьмите же и вы корабли ваши и найдите им море, и чтобы так было всегда. И чтобы была башня, где бы Беатриче слушала птиц, что говорят они. Ибо есть море, говорю я вам, синее, как синева.
Вечером, когда вернется тот, кого она ждет, усталый, носящий камни на Запад, и скажет. И будет и башня, и старое, мудрое море. И тогда будет, как брат.
Здесь моря нет, но оно есть. Как бронзовые птицы. Как ключи, которые брат забыл на столе, когда уходил. Как нарисованный всадник скачет на Восток. Дон Хренаро, зачем ты женился не на той? Дон Хренаро, зачем ты женился не на матери нашей, которая умерла? Брат, зачем ты не женился на сестре своей, нарушая обычаи, и не отправился в изгнание? В рисовых полях спишь ты, и едят слепни тело твое. Ты должен был повешен на тысячелетнем дереве Иггдрасиль головой вниз. Ибо – большая любовь.
Один за другим чередой, как мулы и яки, выходят те, что хотят возвратиться. И Беатриче ждет их у дороги, идет в черте города, спит у реки, едет в метро среди незнакомых мужчин. Кто из них опоздает ко времени? Паломники в Шанхай, в Иерусалим, в Боднатх, хотят ли они ее любви? Когда стрекоза роет ход, она ждет. Когда море поднимается в вертикаль, оно ждет. И когда корабль исчезает на горизонте…
Поздняя ночь приносит кресты и ложится, остерегайтесь снов. Ибо распятый на сновидениях не брат ваш. Мудрецы бредущие, забросили вы сети широко, чтобы не знать любви, чтобы не хотеть любви, чтобы поднять камни со дна моря, как корабли, у которых нет берега. Бояться надо вам снов своих, не отдавать взамен. Ибо любимый распинается не на молниях.
Как на рисовых полях сам собой собирается голубой рис, и как на море ветер, так и Беатриче замучает любимого любовью своею, повесит как брата своего головой вниз. Любовь – мучение, говорят министры и спят с аксельбантами на слезах счастья. А мудрецы высокие стоят, как сапоги в прихожей. Как амбар синий, спит кот. И ток точат в напряжениях своих, напрасно пытаются министры и мудрецы. Ничего нет, ничего не осталось от веков прошлых, говорят они. И на дымах эфемерных пролетают, как на экранах мониторов, и забываются, как на легких аэропланах никаких, и не вспоминаются никому, в нигде затерянные, и имени своего никогда не узнают. К черту мудрецов и министров.
Но Брат Любви будет висеть головой на дереве вниз триста лет и тысячу пятьсот лет и еще пятьсот тысяч лет, пока Любовь не вернется, и не смилостивится и не захочет, и пока не родится Брат снова, как новый Адам. Да не судимы вы будете именем Ее.
И тогда встали, и поднялись, и вышли. И факелы были в руках их, как когда-то, и держали их над головой высоко, и не боялись искр. И слепые вглядывались, и глухие вслушивались, и немые сказать пытались.
