– Ты начал раскрывать карты?
– А я тебя ни о чем не просил. Я просто хотел сказать. Знаешь, это ведь просто, как…
– Сообщающиеся сосуды.
– Что?
– Как сообщающиеся сосуды.
– Дон Хренаро, – начал Роман и… оборвал.
Она молчала. В паузе всегда как бы открывается. Как дверь в комнату, или чемодан. Когда уже можно протянуть руку и взять.
– Роман, ты… ты не имеешь права.
– Значит, ты догадалась, что…
– Это ложь!
– Нет, Беатриче, это не ложь. Ты прекрасно знаешь…
– Ты мерзавец!
– Я просто хотел сказать…
– Заткнись, подонок!
– Дай мне договорить. Или ты боишься услышать?
– Что я боюсь услышать?! Ты думаешь, что тебе удастся меня шантажировать?!
– Я не собираюсь тебя шантажировать, Беатриче. Речь идет о…
– Заткнись, скотина!
– Похоже, здесь никто ничего не хочет.
Она молчала. Роман услышал вдруг приглушенные рыдания.
– Вот видишь, как тебе больно, и исходя из этого…
– Я ненавижу тебя!
– Это действительно сильно сказано. Но ведь не я же начинал этот разговор, Беатриче, не я же тебе позвонил.
– Ты подлец! Ты просто ублюдок!
– Я повторяю, Беатриче, девочка моя, не я же начинал этот разговор! Я просто прошу тебя, детка…
– Сука!
– … ничего не…
– Мразь!
– … сообщать…
– Гад!
– … дону Хренаро!
Глава 10
На погребальных кострах
Раздвинув ноги и раскинув крылья, вычистив колеса на ботинках и поправив алый воротничок зари, он сел и быстро неподвижно побежал, взбалтывая кефир в левой руке, вдоль посадочной полосы, по посадочной полосе. В фюзеляже, обитом изнутри фиолетовыми рододендронами, шумно затрещали аплодисменты. Расправив крылья на ляжках, как салфетки, авиалайнер подрулил к зданию авиавокзала – яркого, белого, блестящего, одновременно матового и никелированного, где на самом верху огромными черными буквами было написано:
ШАНХАЙ.
Роман отстегнул ремни, отстегнулся и сам, освобождая запястья и щиколотки, поправляя на лодыжках бежевые носки, и побежал вдоль фюзеляжа, исполняясь каких-то вазелиновых полуобморочных наслаждений, неясных и одновременно до странности четких.
Возможно, это уже начинался тот самый, последний акт, когда ненужный прораб чистоты уже заносит мучительный нож. Возможно, начиналось в предсмертном сне, в течении и обретении костылей смыслов, жидких табуреток разума, порошкообразных подпорок рассудка. Возможно – в осознании жестокой славы бесстрастно восстающих эшафотных солнц. А, может быть – и в невидимом и уверенном обретении грустных лунных отражений, быть может – одиноких и невыспавшихся пастбищ, ну, да, те самые, предсмертные вздохи Дебюсси или ширящиеся от ужаса глазницы Эмерсона, а лучше бы – сама близкая Янцзы, со своим притоком Хуанпу, голая и невинная, соблазнительная, как Беатриче, вытанцовывающая ягодицами на карликовых, и нипельными свистящими бон-бон накачивающая в туго зажатые ноздри. Ибо буйволы радости уже приготовились петь Роману, что он скоро спустится по трапу. И что уже давно расшиты золотом траурные знамена. А Поллоковские стюарды по-прежнему нагло разбрызгивают красочную грязцу…
Ибо в сверкании времен открывается алмазный путь сознательно искалеченных, хрустящих под копытцами и ломающихся, словно шифер, пагод. И кто-то слышит глухие громы и скрип двери, и ты видишь, как появляется Люцифер – праздничное серебро и обоюдоострое золото, бронза и цианистых калиев цинк, задумчиво жужжащие вокруг пули и нервно вьющиеся веревки, голые раскаленные щипцы и заголяющиеся улыбки гильотин, звучащие на разрезанных струнах, как Брамсы, пасущиеся под ножами, как голубые глаза Дебюсси… Нет, блять, я вам докажу! Я вам выпячу зрячное! Не спать в ноздрях, а на носах стоять! Не сидеть с завязанными, а с вывернутыми молчать! С закрученными и выжатыми до чистоты, бздеть и от нагих задыхаться! Я говорю от потерь времени обморочно держать, от закрученное™ пространств, приказываю дуть мучительно! Я обращаюсь к вам от имени гвардии подлецов, отъявленных негодяев и педофилов, кефирных мошенников, беспричинных убийц и мраморных некрофилов! Я говорю вам, засевшим в журавлиных офисах беспросветной тоски, уставшим от своих бесцветных выделений! Вскрикиваю в узкие коридоры сосредоточения наижирнейших тел, хохочу в тесные лифты и капаю в широкие процессы! Ибо я тот, кто закрывает чакры времени и вырезает тот самый мучительный третий глаз. Приказать вам сердце, заставить трепетать его, беззащитное, чтобы горько и сладко заплакал каждый из вас, как бессмысленна и как скоротечна жизнь ваша… О, моя черная гвардия! Овеянный и-мейлами, в жажде мгновенных сообщений смерти и вожделений великой любви, я уже спускаюсь по трапу, я – ваш император Онтыяон. Как Дант молочной судьбы молочного брата. Как молочница, вечная сестра Бродвея и Ниццы. Так пусть же пучится ваш творожистый чепчик, как Набоков господин. И слизывает, как Достоевский мистер…
– Роман, молодец!
– Роман, супер!
– Роман, клади на них на всех!
– Роман, давай!
– Роман, будь!
– Роман, наслаждайся!
– Роман, рождайся!
– Роман, дари!
– Роман, гони!
– От королевской боли.
– На погребальных кострах.
– В змеиных извивах мудрого.
– Из-за досады, засады, зависти.
– От отвращения.
– От ненависти и от злобы.
– С диким плачем царя в злобных чулках.
– С гнойной нежностью и пыльным пометом священно немытой любви.
– Как свирель.
– Как исповедь.
– С оленьей истерикой.
– С колоннадой ног сахарного колосса.
– В подъездах голубой кошачьей мочи.
– С крестом посреди дождей стеклянных.
– С черной звездой в глазах.
– Прижигая миражи под пломбами скорби.
– Твердя венценосное эго.
– Освобождая радость на коре мозга.
– Завтракая в кварках.
– Прикрываясь буйволами.
– Эякулируя утренний.
– И чихая дневной.
– В разрезах глаз.
– Из портфеля аштээмэль.
– В дозах Мозиллы.
– Хакером в Гугл.
– Насылая инсульты.
– И напуская инфаркты.
– Вдохновляясь великой властью.
