После двух недавних лет, когда перестреляли чуть не всех попов – и тех, кто еще был на воле, и со сроками, – церковный отдел – тихая гавань, или, если жестче, отстойник. Осталось лишь зачистить хвосты. Через пару лет, когда начнется война, этой братии выйдет послабление, она снова размножится, а до тех пор, коли прежние перестарались, план крупно перекрыли, настоящей работы, в сущности, нет. Кто здесь сидит, только бумажки перекладывает.
Тем не менее, – говорила Галина Николаевна, – работа в церковном отделе не только позволила Телегину уцелеть, но и стала трамплином для будущей карьеры. И другое ее следствие: появилась возможность не просто вызволить отца из ухтинской ссылки, но и без проволочек прописать в Москве. Опер, как и обещал, посодействовал, написал своему секретному сотруднику отличную характеристику, дальше главную партию сыграл уже Телегин. Напирая на то, что отец – бывший семинарист, готовый преподаватель литургики, то есть знает церквь изнутри, он написал ходатайство, где указал, что, чтобы интенсифицировать работу церковного отдела, необходим консультант, и лучшего, чем Жестовский, не найти. В результате – разрешение для отца на постоянное пребывание в Москве.
Я помню, – говорила Галина Николаевна, – как тогда безумно гордилась, что удалось всё вернуть на круги своя. Отец с матерью снова жили вместе и снова в Протопоповском, в общем, жили ровно так, как и тогда, когда я появилась на свет божий. Что касается меня с Телегиным, то в это время мы уже окончательно пустили корни в Серебряном Бору. Нам обоим здесь очень нравится. За мужем каждое утро с Лубянки присылают машину, а вечером шофер привозит его обратно.
Хотя Телегин часов десять, не меньше, вынужден проводить на службе, образ жизни он старается не менять. По-прежнему два часа в день силовая гимнастика, бег и в любую погоду купание в реке. Зимой, как я уже говорила, в проруби. То есть Телегин в хорошей форме и даже к рюмке, на что мать вечно жаловалась, его почти не тянет. Конечно, когда к нам на дачу приезжают его сослуживцы, случаются большие загулы. Бывает, и на два-три дня, вы, Глеб, и без меня знаете, что на природе люди еще как расходятся. Телегин от коллектива не отрывался, но едва гости разъедутся, всё успокаивалось.
Отец, стоило ему появиться в Москве, сразу сделался для Телегина незаменимым помощником. То есть, как было написано в ходатайстве на имя одного из замов Берии, ровно так и вышло. До приезда отца Телегин на новой работе откровенно тосковал. Церковь – и литургика, и экзегетика, и каноническое право – как ни примерься, была для него за семью печатями. Он и не пытался разобраться, говорил, что всё равно ни черта не поймет. Пограничная служба, на худой конец, оперативная работа – это его, а когда начальство велит заниматься особенностями православной догматики – ему плакать хочется.
Пока отец еще был в Ухте, Телегин пять раз писал заявление, настаивал, чтобы его перебросили на другое направление, но человек, который ему покровительствовал, все их одно за другим клал под сукно. Говорил, что понимает, как тяжело без живой работы, он бы и сам среди этих бесконечных попов давно повесился, но высовываться не время. Надо терпеть, выждать год или два, а дальше – он слово дает, что поможет.
Муж, – говорила Галина Николаевна, – и мне жаловался, что вот из семьи, где одни священники, некоторые даже были видными богословами, то есть для них то же самое церковное право – открытая книга, а для него эта хрень как была, так и останется темным лесом. Но стоило в Москве появиться отцу, всё волшебным образом поменялось. Да так, что телегинские дела нежданно-негаданно пошли в гору. Раньше никто и не подозревал, что он разбирается и в одном, и в другом, а тут выяснилось – просмотрели человека.
В общем, скоро его усилия и заметили, и оценили, поняли, что в церковных вопросах он дока – незаменимый сотрудник отдела. А к этому подверсталось, что многие из начальства по-прежнему относились к нему хорошо, в системе его всегда любили, помнили, как за него болели, когда он в «динамовской» форме жал гири, поднимал штангу или метал молот: так или иначе, по служебной лестнице Телегина дружно стали двигать вверх.
Ясно, что он уже не тосковал, и через два года на фронт, в действующую армию, стал проситься больше для проформы, потому что теперь работа была, ее было много, и результат тоже был. Меньше чем за год он настолько поднаторел, что и без отца многие вопросы решал вполне грамотно. Хотя по-прежнему в себе сомневался: уже сделав, всякий раз шел к отцу, чтобы тот проверил, не лажанулся ли он. И всё равно пока это еще был средний уровень, настоящий же телегинский взлет связан не с церковью, а с расследованием дела вышеупомянутого Гавриила Мясникова, не просто бывшего члена ЦК партии, но и одного из лидеров Рабочей оппозиции.
Впрочем, – объясняла Электра, – без отца Телегин бы и тут не справился. С мясниковским делом муж скакнул сразу через две ступеньки, кроме ордена Боевого Красного Знамени, других поощрений – среди них личная благодарность Сталина, – звание комиссара госбезопасности третьего ранга. То есть это была полная победа, и пока Сталин о нем помнил, было даже неважно, доволен Берия или нет, что не его – ежовский человек так резво ушел в отрыв. Всё же, наверное, особой радости Берия не испытывал, иначе не отправил бы Телегина через неполных полтора года начальствовать над небольшой зоной на Колыме.
Сам Мясников, его рукопись – она называлась «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова», – его следственное дело и стали основой первого отцовского романа.
Теперь в общем виде канва того, что происходило в «Агамемноне», как я ее себе представляю, – продолжала Электра. – В середине двадцатых годов некий Г. Мясников, гражданин отнюдь не рядовой, глава Совета рабочих и солдатских депутатов пермской Мотовилихи – между прочим, одних только членов и кандидатов в члены партии пять тысяч душ, – ссорится с Москвой, не исключено, что лично со Сталиным, и бежит за границу. Сначала скитается где-то на юге – по слухам, Персия, затем Турция. В конце концов оседает во Франции. Работает на заводе, как и в Мотовилихе, слесарем-инструментальщиком. У него есть своя группа – по большей части это французские анархисты, но в целом мясниковцы – разношерстная компания.
Кажется, что он прижился, но в сорок четвертом году, сразу как немецкие войска покидают Францию, Мясников обращается в советское посольство в Париже с заявлением, что хочет вернуться на родину. Консультация с Москвой – и немедленное разрешение. Через неделю Мясникова на самолете через Италию и Болгарию вывозят в Москву. На Тушинском аэродроме его прямо у трапа встречают под белые руки и везут на Лубянку. Говорят, он даже не удивился.
Дальше – так в романе – Сталин (на Мясникова у него, по-видимому, зуб) вызывает Берию и приказывает, сломав отщепенца, расстрелять. Такая же резолюция: «Сломать» – и на мясниковском деле. Берия начинает искать человека, на которого мог бы положиться, зная, что тот не подведет. Но кандидаты насчет Мясникова уже навели справки, и желающих ни одного. Все только и говорят, что это тот еще фрукт. Оттого в двадцать пятом Дзержинский и дал ему сбежать. Главное, чтобы не в Мотовилиху, а так пусть катится колобком.
