Дело в том, что ведь можно напечатать и всю «Философию убийства», а не ее отдельные фрагменты. Рукопись эта в высшей степени необычна и, несомненно, привлечет внимание. Тем более что раз «Царства Агамемнона» у нас в руках нет, ее можно представить именно что за продолжение «Карамазовых», для чего немало оснований.
Но сначала, кто и где ее написал и ее полное название. На обложке читаем – «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова». В принципе это во всех смыслах самая настоящая исповедь. Книга написана от первого лица и строго документальна. Автор – бывший член ЦК партии большевиков, один из лидеров так называемой Рабочей оппозиции Гавриил Мясников. По всей видимости, Мясников работал над ней в начале тридцатых годов, когда, бежав из Советской России, после нескольких лет скитаний осел во Франции.
Теперь о Мясникове чуть подробнее. До революции большевик и боевик – на Кавказе экспроприациями занимались Сталин и Орджоникидзе с товарищами, на Урале – группа Лбова и Мясникова. Мясников – организатор ряда дерзких и успешных экспроприаций, в частности в Перми. Потом – арест и суд. Чудом избежав столыпинского галстука, он отправляется на каторгу, после побегов будет отбывать приговор в самой страшной каторжной тюрьме дореволюционной России – Орловском централе.
В Орле Мясников отсидел четыре года и, как и другие политические, вышел на свободу после Февральской революции. Возвращаясь к тюрьме: весь срок – одиночное заключение и чтение запоем. В тюрьме хорошая библиотека, много дарителей с воли, кроме того, кто сидел, так принято, оставляет товарищам, которые придут на его место, свои книги. То есть тюрьма во всех смыслах – его университеты.
Среди того, что Мясников по многу раз и буквально с карандашом в руках прочитал, – Библия, русская классика, кроме того, очень много философской литературы, в первую очередь, конечно, немцы. Всё это необходимо помножить на острый, весьма самостоятельный ум и на предельно неординарный жизненный опыт. В ЦК партии он до двадцать второго года. Потом, когда делается ясно, что со дня на день его арестуют, Мясников бежит из России. Сначала в Иран. Там арест и тюрьма, из которой он тоже бежит. Потом Турция – новый арест и новая тюрьма, но Мясников бежит и из нее.
В Стамбуле – правда, я не смог выяснить, до или уже после побега – он встречается с Львом Троцким, но ни о чем конкретном договориться не удается, и Мясников через Балканские хребты и Альпы за несколько месяцев добирается до Франции. Здесь и оседает почти на двадцать лет. Как и в Мотовилихе, работает токарем на заводе, имеет небольшую группу последователей, частью рабочих, частью французских левых из анархистов.
Так до конца Второй мировой войны. Едва становится ясно, что Германия скоро капитулирует, он идет в советское постпредство и без проблем получает визу. Самолетом его возвращают в Советскую Россию. Согласиться на это было безумием, потому что не надо быть гадалкой, чтобы сказать, что в Москве он будет арестован, а потом в Лубянском подвале получит свою пулю в затылок. Однако, похоже, Мясников понимал, что его ждет. Никаких иллюзий не питал, выбрал такой конец сознательно. Впрочем, к этому я еще вернусь. А пока – о чем «Философия убийства»?
В восемнадцатом году Гавриил Мясников, будучи председателем Совета рабочих и солдатских депутатов Мотовилихи (пригород Перми, где находился крупнейший военный завод дореволюционной России, на котором двадцать пять тысяч рабочих производили мины, снаряды, патроны и артиллерийские орудия, – заводу в «Философии» посвящены многие, причем редкие по нежности страницы), организовал убийство великого князя Михаила Романова. Инсценировка побега и расстрел. По той же схеме в Алапаевске местные чекисты, братья Серовы, убивают почти пятнадцать других великих князей Романовых, а в Екатеринбурге расстреливают Николая II с семейством.
Львиная доля рукописи – как раз объяснение необходимости, высшей справедливости этого шага, к чему, – продолжал я, – тоже еще вернусь. Пока же скажу, что в общем «Философия» – классическое житие монаха-подвижника. Соблюдены мельчайшие каноны жанра. Революция есть служение и аскеза, взятие на себя самых страшных грехов, в том числе при необходимости и смертоубийства ради нас, грешных, а истинный революционер – монах в миру, если надо, кладущий и свою жизнь на алтарь спасения рода человеческого.
В рукописи это изложено весьма подробно; чисто монашеская жертвенность и отказ от земных благ: еды, женщин, быта; страсти – необходимость, обязательность физических и духовных страданий. Они есть закалка твоей души, подготовка ее к будущим мукам. Вот главные темы «Философии»”.
Кожняк: “Извините, что перебиваю. Всё очень и очень любопытно. Но я хочу, чтобы, рассказывая о «Философии убийства», вы имели в виду несколько вещей. Первое. Мне бы хотелось знать, к чему вы склоняетесь, что́ бы сами стали печатать: выписки из «Философии» или всю рукопись целиком?
Это серьезный вопрос, потому что все-таки мы ведь готовим трехтомник Жестовского, а не Мясникова. А может, и «Философию», и выписки, твердо оговорив, откомментировав их как основу «Царства Агамемнона»? Следующее пожелание. Мне бы, а насколько я понимаю, и Ивану Алексеевичу, хотелось бы услышать не только, что вы думаете по поводу мясниковских выписок, но и чтобы вы, сколько бы страниц там ни было, нам их зачитали”.
Я не любитель чтения вслух и снова попытался уклониться, говорю Кожняку: “Да там пятнадцать страниц, может, и больше. На всё про всё уйдет не меньше двух часов”.
Кожняк: “Ничего, думаю, мы с Иваном Алексеевичем двумя часами располагаем. – И снова: – Это не блажь, так нам будет легче решить, как печатать «Философию». Третий вопрос: понимаю, что комментарии к выпискам, пусть и в голове, у вас уже составились, и нас с Иваном Алексеевичем интересует, не могли бы вы взять на себя и комментарии к полной версии «Философии убийства»? Как вы думаете, сколько времени на них уйдет?”
Я: “Что касается комментирования всей «Философии убийства», то в этом необходимости нет. Добрая ее половина – выпущена только полемика с Лениным по поводу двух его работ – «Анти-Дюринг» и «Материализм и эмпириокритицизм», кстати, тоже на редкость живая и эмоциональная, – уже публиковалась в альманахе Владимира Аллоя «Минувшее». В высшей степени качественные комментарии для «Минувшего» сделал историк Борис Исаевич Виленкин. Уверен, для него не составит труда откомментировать и другую часть рукописи”.
Кожняк: “А вы его знаете?”
Я: “Хорошо знаю”.
Кожняк: “И думаете, он согласится сделать для нас эту работу?”
Я: “Не переговорив с ним, сказать не могу, но в общем уверен, что согласится. Почему он должен отказываться? Он «Философией» занимался не один год, убежден – будет только рад”.
Кожняк: “Хорошо, а вы не могли бы взять на себя предварительные переговоры? Тогда и с составом трехтомника легче будет определиться”.
Я: “Это не проблема”.
Кожняк: “Ладно. Раз данный вопрос выяснен, идем дальше”.
Я: “Возвратимся к выпискам Жестовского. Доказать, наверное, не смогу, – говорю я, втемную ссылаясь на Электру, – но есть основания полагать, что выписки делались не для романа. Они стали основой «Царства Агамемнона», тут сомнений нет, но делались для другого”.
