“Только я, – говорил Жестовский, – о нем и помню, и то по случайности. Жил на его иждивении, вот он меня и приспособил на место духовника, а так – пустыня. В общем, был человек, а сейчас одна надпись на могильной плите. Но ему еще повезло, тихо-мирно лежит в семейном склепе на немецком кладбище, а что к нему, наверное, никто не ходит, с этой бедой смириться нетрудно”.
Но Зуев на увещевания не велся, продолжал допытываться, что Жестовского раздражало. После страха, которого он натерпелся из-за духовного общения с Телегиным, десять дней допросов о Тротте казались постыдной профанацией. Следствие – серьезная вещь, на следствии речь идет о жизни и смерти человека, соответственно надо к нему относиться, а тут очевидная глупость, и отцу казалось, что пустопорожние расспросы лишь унижают и Зуева, и органы, и его самого. Тем не менее он рассказывал всё, что помнил, если уже в камере видел, что то и то забыл, на следующем допросе восполнял пробел.
Читая дело Телегина, я лишний раз убедился, что, пересказывая отца, Электра ничего не убавляла и не добавляла. Точность в отношении к жизни я очень в ней уважаю, вообще уважаю ее в людях, мне кажется, она и есть главное, потому что и так ничего не остается, а тут был бы совсем швах.
В общем, Жестовский, как и раньше, отвечал на вопросы, а Зуев, будто без подобного орнамента протокол у него никто не примет, по-прежнему рисовал на полях каждой страницы свой рог изобилия, ниже него перевязанные аккуратной ленточкой подарки, которые грудой сыпались в собранные ковшиком ладошки подследственного. Впрочем, списку благодеяний уже некуда было расти, о чем оба, что Зуев, что Жестовский, знали. И оба понимали, что Зуев вправе рассчитывать на взаимность. А он не желал говорить ни о ком, кроме Тротта.
Зуев: “Вот вы, Жестовский, помнится, объясняли, что, когда ваша будущая супруга прямо бредила, что будет позировать Тротту, в ее хорошенькой головке вертелось три мысли. Но пока – я внимательно следил, – продолжал Зуев, – дали показания только о двух. Какая же третья?”
Жестовский: “Да понятно, какая – была в него влюблена, хотела, чтобы он был у нее первым мужчиной. В Тротта и вправду трудно было не влюбиться: высокий, красивый человек, вдобавок настоящий атлет. Мой дядя, – продолжал Жестовский, – тот, что борец-классик, и Тротт в гимназические годы ходили в один борцовский клуб, были на равных. А через несколько лет дядя, уже чемпион, трижды мерялся силой с самим Поддубным.
Понятно, что якутка положила на него глаз, – продолжал Жестовский, – но Тротт, как и раньше, ничего не замечал, и она начала осаду. Подошла к ней серьезно. Когда Тротта не было, разучивала, а при нем принимала самые соблазнительные позы, проходя мимо, то ненароком прижмется, то распахнет халатик, то у нее с плеча соскользнет бретелька и откроется грудь.
По многу часов в день позируя обнаженной, она тяжело трудилась – Тротт работал как одержимый, – про электричество успели забыть и, сколько было света за окном, столько он и работал, но после заката начиналась игра. Однако Тротта ничего не брало. Пока якутка была моделью, он лишь коротко бросал: встань, облокотись на спинку стула, ляг и повернись вполоборота, сядь в кресло и чуть расставь ноги, левую подожми к груди.
В крайнем случае, если она не понимала, подходил и сам рукой ставил ее как надо. Но всегда был недоволен: с его точки зрения, в ней всё было не так: она не так стояла и не так лежала, вообще не умела себя подать – оттого он не просто ни разу ее не приласкал, слова доброго не сказал. А потом, – говорил Жестовский, – одна история окончательно ее добила.
Якутка была упорна, ее трудно было вышибить из седла, и она не сомневалась, говорила, что рано или поздно Тротт будет ее. Уже начался НЭП, в косметическом салоне ей помыли и хорошо завили волосы, сделали маникюр и педикюр, всё под желтый цвет. У старой подруги нашлось очень красивое шелковое кимоно, вроде бы из гардероба знаменитой гейши. На нем было много разного, но основной фон желтый. В тон якутка и накрасилась.
Она вошла в мастерскую, когда мы с Троттом сидели, пили чай, постояла с минуту, потом подошла к столу и как-то так повернулась, что кимоно разом упало к ее ногам. Поверьте мне, – говорил Жестовский Зуеву, – она была необыкновенно хороша, настоящая Афродита, вокруг морская пена, а она выходит на берег. Но день был не ее.
Впрочем, на что она надеялась, – продолжал Жестовский, – не знаю. Может, представляла, что Тротт, как ее увидит, схватит в охапку, оттащит за ширму и овладеет; в любом случае ее ждал афронт. Тротт даже не поднял глаз, как разговаривал со мной, так и продолжал, а ей бросил: ну ладно, раздевайся, пойдем работать. Это было полное поражение, произошло оно на моих глазах, и мне его никогда не простили”.
Зуев: “Может быть, ваш Тротт вообще не интересовался женщинами?”
Жестовский: “Еще как интересовался, столько любовниц, сколько он, мало кто имел”.
Зуев: “Тогда почему?”
Жестовский: “Что почему?”
Зуев: “Ну, почему не поддался?”
Жестовский: “Не знаю, сам много раз думал. Но и сейчас не знаю. Может, помнил, какой она пришла, может, потому, что пусть и дальняя, но родственница. Но скорее всего, слишком уже бесила как модель”.
Зуев: “Ну и что дальше?”
Жестовский: А дальше хорошо. Где-то нашлись деньги, Тротт привел натурщицу в своем вкусе: настоящую блядь, то, что всегда хочет, на ней было написано. В общем, работа закипела. Он трахал ее и писал, писал и трахал, в итоге заказ был готов в срок, день в день. Правда, когда заказчик отбирал полотна, три холста с якуткой он всё же взял. Сказал, что, конечно, в этой модели есть какая-то отстраненность, видно, что ей ни до чего нет дела, но сама по себе уж больно хороша. В главной зале ресторана холсты с ней будут смотреться отлично.
Для остальных троттовских сцен из античной жизни позировала новая натурщица, и картины были приняты на ура. Природной похоти, которая из нее прямо сочилась, было столько, что заказчик сказал, что он бы такую девку для своего борделя купил не задумываясь”.
Прежде чем продолжить, небольшая ремарка. Как уже говорилось, издатель собирался печатать следственное дело Телегина от пятьдесят четвертого года в как можно более полном виде. Говорил, что всё оно, вплоть до опечаток, есть памятник времени. Мои возможности, конечно, скромнее. Рукопись в нынешнем виде – в лучшем случае пересказ телегинского дела; впрочем, где диалоги, всё один в один – моего там нет ни буквы. Но прочее я не стал повторять. Взял из дела Телегина то, что дополняло, достраивало до целого рассказы Электры, а из остального то, что было интересно.
Я уже говорил, что Тротт не таился, выкладывал всё как на духу, тем более что никакой работы не было, военный коммунизм, нет ни красок, ни холста; и вот до того, как у него случился этот ресторанно-бордельный заказ, он часами сидел, рассказывал Жестовскому о своей жизни. И за год успел нарассказать многое. Так что и Зуев услышал от Жестовского не только историю с якуткой. Например, на допросах от 10–14 апреля Зуев и Жестовский несколько дней проговорили о детстве Тротта, оно прошло в родовом имении барона в Орловской губернии.
