Отец: “Перспектива, гражданин следователь, сказочная, если выгорит, до скончания дней каждый раз, как нальют, вас помяну, не забуду, и Петёк мой, коли он из этой истории сухим выйдет, вас не забудет, про семейство и не говорю”.
Зуев: “Отлично, понял, что и вы, и он на меня будете молиться, с благодарностью хватит, перейдем к делу”.
Отец: “К делу, так к делу, только учтите, гражданин следователь, что дальше звонких фамилий немного, больше разговоров”.
Зуев: “Меня устраивает”.
Отец: “А про Мясникова, чтобы уже закончить, если вы в мои прежние дела не заглядывали, может, не знаете, что в сорок пятом году мы вместе с Сережей Телегиным с этим Мясниковым работали – потянуло дурака на родину. Двадцать лет мирно жил во Франции, а тут вожжа под хвост. По личному указанию товарища Сталина ломали его, объясняли, что к чему, и в конце концов объяснили; Телегин за Мясникова и орден получил, и комиссара государственной безопасности. Но мы его не только на пару ломали, через два года он стал героем «Агамемнона», который я вам всё сватаю”.
“До ваших прежних дел, – сказал Зуев, – очередь еще дойдет, романа я тоже не пропущу, а насчет Мясникова мы наслышаны, история громкая. Я и к ней вернусь, всенепременно вернусь, а пока, чтобы не запутаться, хотелось бы шаг за шагом, не перескакивая”.
“Хорошо, – сказал отец, – мне шаг за шагом даже легче, – и продолжал: – Ну, так вот, после революции Сметонин неожиданно уверовал. Что да как, особо не распространялся, мне и сейчас кажется, что как в Ветхом Завете его поразил Иов, не меньшее впечатление произвел теперь патриарх Тихон. Всё, что с ним было связано, и сам он как человек, и его избрание на патриаршество, а дальше один за другим аресты, и наконец смерть. В общем, он выбрал его себе в пастыри и уже не сворачивал. Больше того, когда появились деньги, двадцать лет помогал тем, кто пошел за Тихоном”.
“Алимпию тоже?” – спросил Зуев.
“Владыке Алимпию тоже. Он Алимпия очень уважал, выделял среди епископата. Это и в тридцатом году было видно, когда он епископов из тихоновцев собрал на собор – его еще называют «Кочующим». За всеми влиятельными тихоновцами тогда следили, просто глаз с них не спускали, если же кто высунется, брали не задумываясь. Получалось, что если хочешь уцелеть, сиди, где сидишь, и носа не кажи. Но соборы были необходимы, потому что, – говорил отец, – когда каждый варится в своем соку, накапливаются разногласия, то же было и в древней церкви, отсюда все ереси. И вот в тридцатом году как раз собрались”.
Зуев: “А что было в тридцатом году, уточните, пожалуйста, для следствия”.
Отец: “В ноябре тридцатого года проходило третье заседание Кочующего Собора, меры конспирации чрезвычайные, такие, что и эсерам при Столыпине не снились. Несколько часов обсуждают какой-то вопрос, а затем кто пешком, кто поездом, кто на подводах в другой город. Когда и где соберутся в следующий раз, договариваются через специальных нарочных. Кстати, одно из заседаний – продолжал отец, – проходило именно у Сметонина, я, тогда иеромонах, на нем был. У Сметонина мы с Алимпием и познакомились”.
Зуев: “Свидетель Жестовский, уточните, пожалуйста, для следствия, когда у Сметонина состоялось заседание Кочующего Собора, то есть год, месяц, число?”
Отец: “Уточнить нетрудно. Дело было в тридцатом году, как раз на Петрово заговение. Насколько я помню, был четверг, 10 ноября, но тут несложно проверить, потому что про Петрово заговение я помню точно”.
Зуев: “Хорошо, Жестовский, хорошо, мне и проверять не надо. Я и сам знаю, что был четверг и 10 ноября. Тогда первый снег выпал, густой-густой шел, а потом кончил идти и стало совсем холодно, градусов двадцать, не меньше, ну и ветер. Мое дежурство, а нам еще зимнего обмундирования не выдали. Стою, с ноги на ногу переминаюсь, и вдруг как с неба твои старцы посыпались, у кого из-под пальто ряса, у другого обыкновенные штаны, но все с бородами и все в сметонинский дом.
Мы с Татьяной, киоскершей, замучились на них ориентировки давать. Хорошо, за неделю перед тем какая-то умная голова поставила у сметонинского дома фонарь и, когда они выходили, не спеша, медленные, степенные, мы каждого разглядели, и наши, кто по вокзалам дежурил, всех приняли, никого не потеряли. Но другого такого сбора у Сметонина, – продолжал Зуев, – и не упомню, человек пятьдесят было, может, и с гаком”.
Отец: “Раз вы тогда нас выследили, чего ж не брали?”
Зуев: “Ну, я человек маленький, не мне решать, кого брать. Да и вообще, – продолжал он, – брать – крайний случай. Так все на ладони, и никаких сюрпризов. Вот есть святой старец, ты про него знаешь: и где он живет, и с кем, и что своей пастве проповедует. Вокруг, предположим, человек двести роится. И ты опять же знаешь, и кто недавно прибился, и кто, наоборот, охладел, в сторону отошел. А тут, допустим, новый начальник и приказ вязать. Повязали, отправили кого на тот свет, кого туда, куда Макар телят не гонял, что дальше?
А дальше, Жестовский, кисло. Сам знаешь, свято место пусто не бывает – год, второй, откуда ни возьмись, другой старец нарисовался. Стадо, понятно, у него тоже другое. А что мы про него знаем? Да ничего, слухи, конечно, ходят, но кто он – нам неизвестно, чему учит детей духовных – опять же темный лес. А раз мы – глаза партии и ее уши – слепы, глухи, что же тут хорошего, Жестовский?”
Отец: “Ну да, нехорошо”.
“Теперь следующий вопрос, – продолжал Зуев, – скажите-ка мне, Жестовский, а что святые отцы обсуждали у Сметонина? И вправду ведь головой рисковали. Чего ради?”
Отец: “Ну это как посмотреть: для кого-то всё – атавизм, сплошное средневековье. Одним словом, чистой воды мракобесие. Для других – вечная жизнь. В последнем случае, гражданин следователь, овчинка, как понимаете, выделки стоила”.
Зуев: “Ну и как с вечной жизнью, сподобимся?”
Отец: “Опять же, как посмотреть: если брать сухой остаток, то мы мало в чем сошлись, Сметонин был разочарован. Он принимал в соборе самое деятельное участие, оказался незаурядный дипломат. Не из церковной среды, так что многого не понимал, но где смог разобраться, легко находил компромиссы. Некоторые очень остроумные, но епископы – люди непростые, выучка у них та еще, одним остроумием их не возьмешь.
В общем, как Сметонин ни старался, договорились о немногом. Но вы не думайте, – продолжал отец, – это нормально. Каждый собор – два, а то и три десятка заседаний, а между епископы друг с другом ссылаются, ищут, что и для одного, и для другого приемлемо. В конце концов договариваются, а если бы не сумели, никто бы об этом и не вспоминал”.
Зуев: “Понятно. И что ваши старцы обсуждали, что за вопросы? Одна мелочевка, голая тактика, или судьбоносное тоже?”
Отец: “Если по-вашему, то да, мелочевка и тактика. Вот ребеночек народился, совсем слабенький, не жилец, через день-два отдаст Богу душу, а рядом только обновленческая церковь, – так можно его там окрестить или пускай нехристем уходит? Другой случай. Умирает старик, а в деревне опять же священник из обновленцев. Так правильно ему исповедаться – или правильно уйти, не причастившись святых тайн? Всё не умствования, всё из нашей сатанинской жизни, а договориться – можно или нет – трудно. Семь потов сойдет, пока поймешь, что́ Господь держит за меньший грех”.
