— А что испытывает гусеница перед превращением в куколку? Может, инфаркт? — спросила вернувшаяся Тоня, но не растолковала отцу того, что произнесла, и Глухой продолжал гнуть свое:
— Прямо из каморки — двери-то не закрываются, да и окна: полсотни экземпляров, такая жалость! Знаете, товарищи, я представляю, как они летят. Ночью. Бесшумно. Никого не тревожа. Африканки. Тут для них север и зима, которая их погубит. А для шумных ненасытных курортниц — юг.
— Ладно тебе, Гера, им неинтересно: разве что про ненасытных курортниц послушали бы. Давай лучше выпьем за Владика, — перебил садовника фронтовик, наглядно продемонстрировав, как надо выпить. Но гид не сдавался, он продолжал во всеуслышание:
— Мужики, можно спешить на свидание, если помнишь время и место цветения, — и кивнул на ближайшие цветущие кусты. — Я ощущал и видел город, как птицы: в виде ботанической карты. Правда, люди обламывали саговник. Я ненавидел таких. Но, в общем-то, люди меня не волновали, пока у меня не раскрылись глаза и я не понял, что и за частью деревьев стоят они, как снайперы в военном кино, привязавшие ветки к каскам. И среди чайных кустов прятался Иуда! Как ни смешно звучит это на первый взгляд, но малярийный комар и был ангелом с обращающим мечом. Ангел был рядом, он был видим, слышим и близок, но его не замечали; голос у ангела был тихий, и звали ангела Анофелес. Его победили завербованные человеком рыбки гамбузии и эвкалипты. Плюс керосин, бывший некогда нефтью, бывшей водорослями. Не важно, какие фамилии носили эти люди: не будь Красновых и Соколовых, — то же самое сделали бы Беловы и Орловы. Человек поселил рознь в природе, бросая одни виды на борьбу с другими. Эвкалипты — насосы, тянущие из земли воду. В прошлом году «насосы» померзли: набеги морозных орд — как расплата за подселение в рай, прорыв холодных воздушных масс, десанты полуразумных смерчей, пошедших в атаку на парк «Южные культуры». Черкес Морозко, побивающий эвкалипты. Да, товарищи, только узкие бледные воронки смерчей и грозовое небо наполняют эту приторную сиропную воду нашего моря газом хоть какой-то интриги. Если бы оползнями Чёрное море круто обрушило берег, не было бы ни пляжей, ни железных дорог, ни аэродромов, ни отдыхающих. Только скалы с гнездами диких птиц. Хорошо!
Зэк с наполовину обожженным лицом, видимо исполнявший обязанности клоуна в клане уголовников, встал и нарочито зааплодировал, но Черкес, усадив его: «Ша, Копченый!», тоже поднялся и крикнул:
— А ты мне нравишься, садовник! Да, самая дикая фантазия эсэсовца-художника не создала еще картины «Черкесы, загорающие на черноморских пляжах», хотя пляжи и тогда были. Девочка, передай отцу: он — Шабле! — крикнул рецидивист Тоне. — За него пью! — и уточнил: — В наших мифах есть такой герой — змееборец, вечно побеждающий вечно воскресающее зло.
— Нет, глухарь не будет со змеями бороться, он их любит больше, чем родных детей, — негромко сказала Жека, обращаясь к рядом сидящему Стерху. — Да он сам — змея. Глухарь — это же желтопузик, змеевидная ящерица.
А Юсуф, не обращая внимания на шум в углу, продолжал:
— А Дудукуш — наша птица счастья. Говорят, где-то глубоко, в пещерах Бытхи, припрятанная убыхами, стоит статуя золотой богини с птичьей головой. Ведь наша горбатая гора и посвящена золотой богине. Птица счастья… послезавтрашнего дня. За нее тоже выпью! Прости, Адик, друг! Ты не сумел ее приручить — обошли тебя.
Следователь, который о чём-то перешептывался с Александром Махониным, тем не менее отслеживал всё происходящее за столом. Он повернулся к рецидивисту и спросил:
— Черкес, а ты знал Левину? Легендарная была личность: она резала заточенным ногтем большого пальца левой руки полиэтиленовые пакеты, как только они появились в обороте. Улика была явной, если сравнить ноготь левой руки с ногтем на правой, но никто не мог ее разглядеть, — и вдруг Прохор Петрович повернулся к отцу Адика, показывая пальцем на сарай на взгорье, под «семью братьями»:
— Я смотрю, ты подновил свою хибарку, дядь Коль…
— Да, заднюю стенку пришлось поменять — оползень съел. Не знаю, надолго ли… Как бы совсем не уполз сараюшка. Как ты укрепишь землю? Выроешь канаву, но гарантии нет. И что — сорок метров буронабивной сваи забивать, чтобы ветхий сарай держался? Да эта свая сто таких сараев стоит!
— Помню, ты говорил, что фатэра выселила родня-то из фатеры. Мол, Раиса развела гигиену: ни сморкнуться, ни ругнуться гегемону. Теперь вернуться сможешь в квартиру, отдыхающих — за борт, наведешь там свои порядки…
— А ты всё про квартиру, эх, следователь! — воскликнул в сердцах смершевец. — Да на кой ляд она мне, одному!
— Не знаю, дядя Коля, на кой ляд, но мне доподлинно известно, что Адик подозревал тебя в том, что ты выкопал его клад. А копал он, по донесениям соседей, как раз в области сарая — люди еще удивлялись: может, виноград вздумал уголовник сажать, да как-то поздно уже или, наоборот, рано: весной сажают «изабеллу» или осенью.
— Да, была у него такая дурость, паранойя называется: всех стал подозревать, даже отца родного. Пока на нарах загорал, много-де чего наслушался. Ты, мол, тут землекопом не подрабатывал? За чужой порядок и убить могут — это он грозил кому — мне, мне грозил! Мол, я валюту выкопал, чтобы он после зоны на трудовой путь встал. Вот такие у него были мысли, следователь, а не такие, как у тебя: мол, я сына с женой угрохал, чтобы одному раскидисто жить в двухкомнатной квартире, а валюту прибрал, видимо, ожидая реставрации капитализма. Это ж додуматься надо!
— Но так факты утверждают: выходит, фронтовик, что, обновляя стену, копая канаву для фундамента, ты наткнулся на портфель с валютой…
— А мне всё равно, гражданин начальник, что там твои факты утверждают и что ты там себе думаешь! — крикнул дядя Коля Зотов, будто разговаривал не со следователем, а с Глухим. — У меня было предчувствие, что мой сын приведет меня в камеру. Только не предполагал я, что по обвинению в его убийстве!
— Это красноречие оставь для последнего слова.
— Хотел бы я выйти на настоящего убийцу и в лицо ему поглядеть! Ведь правда-то в глазах! А он, Владик, такой смерти и искал, как на войне. И получил! А баба моя, мать-то его, во всём этом вообще лишняя была. И еще эта — курортница, не пришей кобыле хвост! Правда не в том, что преступник должен быть изобличен, а в том, что я зажился. Залочивался на лаврах фронтовик! А то, что меня посадят, будет справедливо. Других сажал — теперь сам посиди! Это хорошо! Это так и нужно! Только всё же не пойму: зачем? Не может быть, чтобы мне, старперу, мозги вправить. Иногда кажется, будто кто-то в мою защиту действует, — исполнение желаний, о которых не хватало смелости даже подумать… Чужой человек, а позаботился лучше, чем о родном. Когда это началось — смерти, — жизнью дохнуло, кровь в жилах заиграла!
— Хорош, хорош, поговорим теперь в другом месте, пошли, Николай Зотов, вот ордер на твой арест, — торопливо заключил следователь, показывая выправленную бумагу, на которую смершевец едва взглянул.
Старый сиделец Петрик показывал в Учреждении огромное насекомое на подламывающихся ногах, нечто среднее между тощей долговязой мухой и сенокосцем. Называлось оно малярийным комаром, в то время как при ближайшем рассмотрении оказалось, что у насекомого нет кровососущего хоботка — это был совершенно безвредный комар-долгоножек. Этот пример Петрик использовал как образчик стереотипа. Но Марата сейчас кольнуло то, что про малярийного комара анофелеса заговорил и Глухой, после чего ему тотчас вспомнился этот пример с ложным именем, которое таило ложную же угрозу.
