— Ты, Коростелиха, скажи еще, что он фомкой двери в храме ковырял! Да разве Владька вор? — вспыхнула баба Шура. — Нет, сосед наш был аферист высшей пробы! Ему равного, может, во всём Союзе не сыскать! Он играл на людских слабостях бегло, как пианист на клавишах. Души были для него как открытые книги, и не только наши советские, но и чужие, немецкие. Хотя за границей никогда не был. И поповскую психологию понимал, хотя в семинарии не учился и даже лба никогда не перекрестил. Ведь что он делает? Это задним числом становится понятно… У них там всё по частным лавочкам — в порядке вещей: частная коллекция в общественном месте… — И Марат в сто второй раз вынужден был выслушать историю с иконами, видимо, вершину аферисти-ческой деятельности покойного.
Но когда баба Шура закончила, Эля, про которую Марат думал, что она уснула, вдруг тоже подключилась к беседе женщин и, обняв Марата за шею, зашептала ему в самое ухо, щекоча его своим дыханием где-то в самой глубине головы: «Причина не в воспитании. Глубже. Родители испортили ему жизнь с рождения, сразу, как только дали такое невыносимое имя — ВладИЛен». Но про Владилена он уже тоже достаточно наслушался. А Эля непослушным после долгого молчания голосом или спросонок заговорила громче, чем позволяла осторожность. К счастью, далекий гул выплывшего из-за гор и заходящего с моря на посадку самолета смягчил и загладил ее неуклюжесть. Тем не менее Марат отнял от себя обвивавшую его горячую тонкую руку и с угрозой прошипел, что немедленно уйдет прочь, если она не утихнет, поскольку должна понимать: он, как взрослый человек, не допустит, чтобы его застигли рядом с завернутой в ковер девчонкой. Хотя Эля вняла угрозе и притихла, Марат не знал в точности, спит она или нет. Впрочем, это было не суть важно, потому что в беседке продолжали вспоминать Адика, и путь в подъезд, на чердак, по-прежнему был отрезан яркой полосой света перед домом.
Уже светало, самовар остыл, и всё чаще раздавались тяжелые вздохи вперемежку с бормотанием и сдержанной зевотой, когда Коростелиха вдруг сказала:
— Да скорее бы уж везли!
— Чего везли? — отозвалась баба Шура.
— Покойника нашего.
— Вот копна! — воскликнула баба Шура, выскакивая из беседки. — Я думала, она с нами села живого вспоминать, а она тут очередь заняла, чтобы на покойника первой полюбоваться! Ах ты, копна! Не привезут его сегодня домой, потому что вначале он должен пройти в морге вскрытие, на основании чего дадут официальное заключение о причине смерти. Это тебе я, медик, говорю. Такой порядок. А мне уже пора в кинозал — уборку делать. Потому что билеты на завтра продаются, и никто сеансы не отменял. Смерть не смерть, а курорт не остановишь — всё должно крутиться своим чередом и порядком: хоть жизнь, хоть кино. Я вот техничка — полы мою. А кто билетер — тот корешки билетов отрывай. Не модничай, не молодись, не стыдись мужа-инвалида, даже если вышла замуж за его льготы! Сама выбрала такую долю. Тогда и детей раньше себя не схоронишь!
Сколько всё-таки жизни и желчи играло в этой старушке!
Глава 18
Телефонный звонок
Судя по тому, как крепко он отдохнул, как сладко ныло тело, играя расправляющимися после пробуждения мышцами, и как, с другой стороны, душно дышалось на чердаке от раскалившего кровлю солнца, Марат проспал долго. Возможно, сутки, потому что, когда он осторожно выглянул с чердака в люк на железную лесенку, спускающуюся в площадку второго этажа, обнаружил, что путь, которым он ночью поднимался на чердак, теперь перекрыт обтянутой красным крепом крышкой гроба. Пока Марат спал, ее уже изготовили и, чтобы она не мешала проходу, приставили к чердачной лестнице, слегка накренив на ее ступени. Чтобы поставить ногу на первую, пришлось бы сначала оттолкнуть от нее верхний край крышки и наделать шума: она неминуемо обрушилась бы вниз. Пока что Марат предпочел не делать резких движений и успокаиваться мыслью, что его присутствие не обнаружено: так загородить лестницу крышкой могли только люди, ни секунды не сомневающиеся в том, что чердак пуст. Ночью он представлял собой отличное убежище — прохладное, удобное, полностью изолированное от окружающих. Но день беспощадно высвечивал его недостатки. Растресканный шифер над нестругаными стропилами, к которым лепились осиные гнёзда. Низкие углы, хотя под ними и так приходилось сгибаться в три погибели, оказались загромождены предметами доживающего здесь свой век домашнего скарба. Среди тюков вышедших из моды платьев, коробок полуизношенной непарной обуви, покоробленных чемоданов с не-защелкивающимися замками и совершенно непредсказуемым содержимым особняком стояла деревянная прялка.
Как мягко ни ступал Марат, от его движений и дыхания в воздухе поднималась и першила в горле лежащая на всём пыль. Кроме того, из потолочного деревянного перекрытия торчали гвозди — теперь он их видел, но то, что в ночной темноте не проколол ногу ржавым острием, для которого резиновая подошва вьетнамок никакая не защита, можно было считать удачей. Самое скверное — что чердак днем, поскольку его нельзя было покинуть незамеченным, захлопывался, как ловушка, до позднего вечера, а теперь, когда лестницу загромождала гробовая крышка, — и вовсе на неопределенное время. В зависимости от того, сколько Марат спал, Адика могли хоронить сегодня, завтра, а то и послезавтра. После мнимых припадков, превратившихся со временем в подобие настоящих, на Марата накатывал неудержимый сон — он преспокойно мог проспать сутки и даже двое (надзиратели в Учреждении объясняли это лунатизмом), притом лег он фактически под утро — значит, вполне вероятно, что опять, как на катере, бесконтрольно дрых, а поезд событий проследовал так далеко вперед, что попробуй теперь угадай, на какой он станции.
Между тем язык и дёсны Марата облепила тягучая слюна. Страшно хотелось пить. Но приходилось выжидать. Слуховое окно — вот всё, что ему оставалось. Он мог бы в спокойной обстановке с высокой точки озирать панораму моря, но чердак не оправдал и этого ожидания. Южное окно оказалось наглухо застеклено, рама не открывалась — видимо, для защиты от налетающих с моря косых дождей, — и вид с горы на его полуденную чашу сквозь мутное стекло в решете деревянных поперечин был таким, как если бы Марат смотрел из-за забора Учреждения. Сидеть у восточного окна — кругло выпиленного в досках широкого отверстия без всякой рамы — и то было веселей, хотя оно выходило во двор и наблюдение из него не открывало ничего принципиально нового, кроме взгляда сверху на крыши сараев, если их не закрывала листва. Оказывается, и на их плоских кровлях ночевали люди. Марат увидел смятую пустую постель — матрас, подушку, простыни и брошенную корешком вверх раскрытую книгу. Между этим ложем и черным толем крыши, чтобы бельё не пачкалось смолой, была простелена мешковина. Очевидно, перед дождем постель сворачивали и убирали внутрь сарая, что напоминало освобождение от матрасов полок плацкартных вагонов перед сменой пассажиров. Будь Марат помоложе, полегче и понеопытнее, он попытался бы прыгнуть из чердачного окна и ухватиться за ветку близ стоящего клена в расчете, что под его весом она прогнется на этаж вниз и позволит ему мягко спрыгнуть в разобранную постель, после чего он легко спустится с сарая на землю. Однако, не считая того, что такой открытый маневр легко мог быть замечен случайными свидетелями со двора или из окон квартир, он заключал в себе еще и позу, ту самозабвенную удаль и прыть, которые до некоторых пор Марата притягивали, а с некоторых пор отвращали. Применение Маратом в борьбе с Учреждением эффектных трюков вроде подкопов стен и перепиливаний решеток оборвалось в один момент вместе с веревкой, которую он привязал к верхушке дерева в тюремном дворе, чтобы, раскачиваясь маятником, перемахнуть за периметр территории. Для того чтобы не оставлять улику и развязать веревку, дернув ее из-за ограды, второй, свободный конец он крепил сложным узлом по схеме, которая, может быть, оказалась вычерчена неверно, потому что еще до верхней точки маятника Марат почувствовал, что летит не вверх, а вперед и вниз. Ему пришлось отчаянно толкнуться об ограду, чтобы всё-таки перебросить за нее тело, но, падая вниз, уже на волю, Марат повредил ногу. Сделав несколько шагов, он понял, что идти не сможет. Пришлось отступить обратно с полотна выщербленной дороги в высокий чертополох и пыльные лопухи под забором: периметр Учреждения никто не окашивал, периодически, в связи с месячниками по благоустройству или общегородскими субботниками, в администрации велись редкие вялые разговоры о борьбе с сорняками, о необходимости бросить на нее заключенных, но дальше разговоров дело не шло, упираясь и в недостаток серпов и кос, и в опасения, что такой инвентарь даже в неумелых и слабых руках может стать грозным оружием. Благодаря этому Марат, прислонившись спиной к забору и уложив перед собой ногу — малейшее движение причиняло боль, — провел незамеченным остаток ночи и первую половину дня. Он еще не знал, что сломал ногу, что она неправильно срастется и хромота навсегда станет его особой приметой, но в то же время сделает его сильнее, изощрив ум. Утром сквозь густую листву бурьяна он наблюдал, как его искали: снаряженные в погоню люди мчались мимо ограды, не подозревая, как близко раз за разом проходят мимо цели поиска. Марат отчетливо видел машины и потных людей в мундирах. Они же невидящими глазами видели только лопухи, колючие соцветия репейника и не заходили в эти придорожные заросли, не сомневаясь, что беглец давно покинул территории, прилегающие к Учреждению. Из этой странной недосягаемости на расстоянии вытянутой руки Марат сделал выводы на будущее. Впрочем, ждать следующей ночи в таком беспомощном состоянии было бессмысленно. К вечеру Марат выбрался на обочину и воспользовался услугами постороннего человека, чтобы дохромать до ворот Учреждения и терпеливо пройти всю комедию явки с повинной. Посторонний был обыкновенным мешковатым тихоней, и Марат зловещими намеками, посулами и всяческими увещеваниями убедил его сказать, что тот ведет его с самого берега Томи. Хотя побег не удался, незачем было дарить администрации секрет такого простого и изящного убежища сразу за оградой. Более того, следователи могли обыскать заросли и по спрятанной в их гуще веревке разгадать трюк с маятником. Поскольку по каждому чрезвычайному факту полагалось принимать меры на основании сделанных из него оргвыводов, Директриса могла распорядиться удалить верхнюю часть кроны, а то и вовсе спилить росшую во дворе старую иргу, чтобы впредь никто не привязывал веревок к ее верхней ветви. Тем же самым администрация, что называется, подставила бы Марата под контингент: заключенные тоже обрушили бы на Марата свой гнев, зная, что по его вине пострадало дерево во дворе — его привыкли видеть из окон палат, на прогулках или возвращаясь с работы. Не так много вещей скрашивало серые будни громадных сроков, чтобы безропотно смириться с тем, что от ирги останется пень. Наконец, администрация не упустила бы случай едко высмеять Марата перед всеми за то, что такой изощренный побег привел к столь жалкому результату: да, Марат вырвался за ограду Учреждения, но сразу, как только пересек его границу, сам же себя наказал и обрек на полную беспомощность, валяясь с переломанной ногой под забором, и только возвращение в Учреждение могло его спасти. Куда уж нагляднее и поучительнее!
