Очень любил танцевать. В молодости, особенно в первые годы студенчества, много и хорошо танцевал. Танцевал вальсы, мог сплясать русскую. В 1923 г., когда был за границей, с увлечением изучал фокстрот, который ему очень нравился как танец тем, что в нем ритмичность движений доведена до высшей точки. Подчеркивал при этом, что необходимо чувствовать внутренний ритм фокстрота.
[466]
В 1913–1914 гг., когда был в Базеле,
[467] занимался скульптурой по дереву. Высекал из особенным образом спрессованных больших кусков дерева монументальные архитектурные формы, как, например, капители. В остальном каким-либо мастерством или ремеслом не занимался.
Приведем описание некоторых излюбленных в быту жестов.
Все время расхаживал по комнате, например, когда рассказывал что-нибудь, любил делать характерный жест: поворачивался вокруг себя и, вытянув руки, разводил их перед собой и затем соединял ладонями с небольшим прихлопыванием. Правая рука при этом была сверху. При разговорах или спорах любил потирать руки. Любил сидеть, несколько наклонившись вперед, руки – спокойно сложенные кистями одна поверх другой.
Когда встречал кого-нибудь, кого приятно было видеть, то приветствовал с некоторой экспансивностью: откидывался назад, широко разводил руки в стороны, издавал приветственное восклицание. Вообще же манера приветствия обычная. Манера подавания руки при встрече открытая. Жал руку энергично.
Когда курил, то делал несколько «изощренное» движение: наклонялся всем корпусом в сторону руки, держащей папиросу, которая в это время совершала плавный полукруглый жест в сторону, головой в то же время отклоняясь несколько в противоположную сторону.
Театральности, вычурности, манерности в движениях не отмечалось совершенно.
Переходим теперь к тонким ручным движениям.
В противоположность общим движениям, которые, как мы с уверенностью можем заключить, отличались большой ловкостью, тонкие ручные движения удавались плохо. Это сказывалось во всем, вплоть до мелочей. Например, когда чинил карандаш, то получалось очень уродливо, с буграми, «только чтобы обнажить графит». Жена указывает, что «было совершенное мучение надевать запонки, было страшно трудно попасть в отверстие». «С запонками всегда была война». С трудом удавалось завязывание галстуха (из-за этого предпочитал носить галстух бантиком), надевание воротничка, с трудом застегивал пуговицы, с трудом шнуровал ботинки. Не мог пришить себе пуговицы. Поэтому, когда жил один, «ходил» (по его выражению) «в системе английских булавок».
Когда раздевался, то со страшной силой срывал с себя белье, если что-либо застревало, старался не высвободить, но сорвать, из-за чего часто рвал белье. Процесс одевания проходил спокойнее.
Вообще в отношении всех процедур туалета, требовавших некоторой ручной ловкости, отмечалась очень большая нетерпеливость, из-за чего часто вместо того, чтобы поправить то, что не удавалось, ухудшал. Представляется очень вероятным, что эта нетерпеливость происходила главным образом из-за его неумения владеть вещами.
Спички зажигал хорошо.
Чрезвычайно интересный в свете всего вышесказанного факт. В Свинемюнде в 1922 г. преподаватель фокстрота, с которым он занимался, научил его «артистически» завязывать галстух. Действительно, выучился этому «искусству» и мог хорошо завязывать галстух (как он выражался, хорошо решал эту проблему). Но затем, когда вернулся в СССР, вновь разучился это делать (!).
Не мог обращаться с механизмами. Говорил, что «они его не любят». Часто ломал часы, ронял их, сворачивал пружины. Всегда бывали сломаны запоры на его портфелях, чемоданах, дверях комнат, где он жил. «Не мог обращаться с ключом». Когда замок был с «капризом», но всем было известно, что при повороте нужно его в определенную сторону нажать или сделать что-либо подобное, то ему это никак не удавалось.
Товарищ по университету также отмечает, что особой ловкости тонких ручных движений не отмечалось. Не было склонности сосредотачиваться на тонкой ручной работе (что-нибудь тонко сделать, отпрепарировать и т. д.).
Исключением являются два факта: первый заключается в его умении бриться. «Брился безопасной бритвой очень ловко, когда резался, было событие, если очень уж спешил». После бритья сам протирал и просушивал (особыми тряпочками и бумажками) бритву. Второе заключалось в указании его жены на то, что «мальчиком, когда был классе в пятом гимназии, любил показывать карточные фокусы, в которых требовалось с очень большой быстротой передернуть карты, причем эти фокусы удавались ему хорошо».
Отметим в заключение, что за последние год-полтора, в связи с его заболеванием, движения стали менее ловкими, жаловался на то, что пальцы потеряли ощущение предметов, «руки стали как крюки», по-видимому, было ослабление осязания в пальцах. Часто начал ронять вещи и рассыпать их, например, папку с бумагами, чего ранее никогда не бывало.
Падения если бывали, то очень редко. Жена не может припомнить ни одного случая падения. Даже когда приходилось поскальзываться, очень легко восстанавливал равновесие.
Переходим к выразительным движениям.
Мимика и жестикуляция были очень богатые и разнообразные.
Выразительным движениям, как и всем движениям вообще, была свойственна временами порывистость. Отмечалось чрезвычайно сильное развитие и усиленная деятельность всех лицевых мышц (у носогубной складки, лобных). Этим объяснялась чрезвычайная выразительность и подвижность лица. В особенности выразительной была нижняя часть лица, область рта – «брызжущее лицо». Это делало зарисовку его лица очень трудной для художников.
Очень выразительным был, далее, взгляд. Вот описание первого впечатления от встречи с ним: «Больше всего поражали его глаза (взгляд совершенно необыкновенный), лучистые, как будто из глаз исходил какой-то сжигающий свет».
Необычайная активность в движениях и жестах при разговоре с собеседником, особенно во время споров. Всеми частями тела – глазами, руками – как бы тормошил собеседника, требовал от него ответа и активного участия в разговоре. Это требовало взаимной реакции, взаимодействия, резко выявлялось во время чтения своих произведений. «Должна была быть хоть какая-нибудь реакция, хотя бы вкривь и вкось».
