Образ жизни М. после Октябрьской революции не испытывает значительных изменений. По-прежнему характернейшей особенностью его образа жизни остается стремление к теснейшему общению с людьми, стремление всегда быть «на людях». Революция, широко раздвинувшая ворота общения М. с народными массами, еще более стирает грань между жизнью «у себя дома» и жизнью «вовне», грань, которая и до того была выявлена у М. весьма слабо. Чувство единства своего существования с течением всей окружающей жизни, глубочайшая связь личного и социального находит свое выражение в словах М. о том, что он ходит по улицам города, как по своей собственной квартире. Он всюду чувствует себя «дома». Нет ничего труднее, как представить себе М. уединенным, живущим своей особой, изолированной личной жизнью, оторванной от окружающего. Моменты уединения и замыкания в себе бывали, но длились сравнительно недолго и всегда лишь как крайняя реакция на сильные переживания.
Такой образ жизни целиком соответствовал также и манере творческой работы М., как это вытекает из следующей выдержки из воспоминаний Н. Асеева:
Особенность дарования Маяковского и, быть может, один из коренных признаков массовости его творчества состояли в том, что ему не только не мешали, а, наоборот, помогали, являлись необходимыми и неотъемлемыми от работы – шум окружавшей его жизни, уличное движение, вся пестрота впечатлений, которые не оставались посторонними процессу его творчества. Для предварительной работы Маяковскому не требовалось кабинетной успокоенности, изолированности, тишины. Он никогда не уходил, не запирался, не устраивал себе искусственного уединения.
В 1919 году М. вместе с Бриками переезжает из Петрограда в Москву, где и обосновывается с тех пор на постоянное жительство.
Литературное окружение его в первые годы после революции состоит, как и ранее, главным образом из футуристов, сотоварищей по предреволюционным футуристическим выступлениям. Одно время московские футуристы группировались вокруг «Кафе футуристов», помещавшегося вблизи от Тверской, в Настасьинском переулке. М. часто проводил в этом кафе свои вечера, выступая в заключение с чтением своих стихов.
Маяковский оглядывал комнату.
– Чтоб было тихо, – разглаживал он голосом воздух. – Чтоб тихо сидели. Как лютики.
На фоне оранжевой стены он вытягивался, оперев руки в карманы. Кепка, сдвинутая назад, козырек резко выдвинут надо лбом. Папироса шевелилась в зубах, он об нее прикуривал следующую. Он покачивался, проверяя публику поблескивающими, прохладными глазами.
– Тише, котики, – дрессировал он собравшихся. Он говорил угрожающе-вкрадчиво.
Началась глава из «Человека», сцена вознесения на небо.
Слова ложились не громко, но удивительно раздельно и внятно. Это была разговорная речь, незаметно подхваченная ритмом, скрепленная гвоздями рифм. Он улыбался и пожимал плечами, пошучивая с воображаемыми собеседниками: «Посмотрим, посмотрим. Важно живут ангелы, важно».
Один отделился
и так любезно
дремотную немоту расторг:
"Ну, как вам,
Владимир Владимирович,
нравится бездна?"
И я отвечаю так же любезно:
"Прелестная бездна,
– Бездна – восторг!"
И публика улыбается, ободренная шутками. Какой молодец Маяковский, какой простой и общительный человек. Как с ним удобно и не беспокойно пройтись запросто по бутафорскому небу. Но вдруг потянуло серьезностью. Рука Маяковского выдернута из кармана. Маяковский водит ею перед лицом, как бы оглаживая невидимый шар. Голос словно вытягивается в длину, становясь протяженным и непрерывным. Сплошное набегание ритма усиливает, округляет его. Накаты голоса выше и выше, они вбирают в себя всех присутствующих. Это серьезно, даже страшновато, пожалуй. Тут присутствуешь при напряженной работе, при чем-то напоминающем по своей откровенности и полноте процессы природы. Тут присутствуешь при явлении откровенного, ничем не прикрытого искусства. Слова шествуют в их незаменимой звучности:
Я счет не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времен,
мы любовь на дни не делим,
Не меняем любимых имен.
(С. Спасский. «Встречи»
[259])
Или, как передает Каменский, М. выходил на эстраду, читал стихи, сыпал остроты, горланил на мотив «Ухаря-купца»:
Ешь ананасы,
рябчиков жуй,
День твой последний
приходит, буржуй.
[260]
Однако футуристическое движение явно шло на убыль. Обстановка кафе, как правильно замечает С. Спасский, «в сущности жалка и случайна».
[261] Сам М. по мере того, как он все более втягивался в работу по обслуживанию революционной действительности и его интересы все более устремлялись в направлении интересов революционного пролетариата, все более отходит и в формальном отношении от своих прежних позиций.
Переход от эпохи военного коммунизма к нэпу совпал у М. с тяжелым личным переживанием. Коллизия личного и общественного породила поэму «Про это».
[262] Эта поэма, подобно «Облаку в штанах», по своему сюжету посвящена теме неразделенной любви. Однако, в силу свойственного М. перерастания личного в общественное, эта поэма одновременно является и отражением в сознании поэта переходного периода в экономике нашей страны. Впервые после Октября в творчестве М. вновь зазвучала сильная лирическая нота, окрашенная трагическими тонами отчаяния и пессимизма, вплоть до мыслей о самоубийстве. Этим «Про это» сближается с дореволюционными поэмами М. Поэма «Про это» показывает, что лирическая струя в творчестве М. не иссякла в течение первых лет после Октября, но была лишь приглушена, как бы ушла в подпочву. Душевное потрясение дало ей возможность вновь вырваться наружу. Одновременно эта поэма дает представление об интенсивности, которой достигали у М. внутренние конфликты и трагическое мироощущение под влиянием неблагоприятного стечения обстоятельств.
Период между 1924 и 1930 годами является периодом наибольшего расцвета творческой активности М., когда он становится, по выражению Сталина, «лучшим и талантливейшим поэтом нашей эпохи». Творчество М. достигает своей наибольшей силы, глубины и технического совершенства. Оно постепенно все более освобождается от многих формалистических моментов, являющихся отголосками раннего футуристического периода. Построение стиха как внешне, так и внутренне становится все более простым и естественным, выигрывая тем в глубине и силе воздействия. Неистовый гиперболизм, гигантизм в метафорах уступают свое место сдержанности, строгости в художественных образах и сравнениях. Творчество М. уже не страдает более свойственным периоду «Мистерии-буфф» и "150 000 000" абстрактно-схематическим, плакатным, доходящим до упрощенства отображением действительности. В то же время оно свободно также и от эмоциональной надорванности, «истеричности» дореволюционной поэзии М. В творчестве М. уничтожается разрыв между лирическим и публицистическим, между личным и общественным в восприятии и художественном отображении действительности. И то и другое сплавляется в некоем художественном фокусе. Само восприятие действительности становится значительно более углубленным и отображаясь не абстрактно-схематически, но преломляясь сквозь все богатство внутренних переживаний, настроений и мыслей, приобретает полнокровную силу изображения и правдивость в передаче сущности изображаемых явлений. Этим М. по характеру своего творчества несомненно все больше приближается за последние годы к принципам социалистического реализма в искусстве, сохранив в то же время все то новое, что внес в советскую поэзию его художественный метод. В его произведениях последних лет многообразие тематики сочетается с многообразием приемов художественного изображения, глубокая лирика органически сочетается в них с иронией и едкой сатирой, образы в своей конкретности сгущены, сконденсированы до предела, действенность стиха усиливается лаконизмом и скупостью речи. Раскрытие основной идеи произведения достигается мастерским сопоставлением отдельных конкретных фактов («Товарищу Нетте»
[263]).
