Илья Никитич злился потому, что ему было до ужаса, до озноба
жалко тихую, одинокую молодую женщину, которая придумывала модели кукольной
одежды на игрушечной фабрике, вязала кружевные скатерти, вышивала вишенки на
мешочках с сухой лавандой и никого не трогала. У Лилии Анатольевны Коломеец
выбора не было. Она не собиралась рисковать и пить шампанское. Она ничего не
выигрывала, когда брала на выходные психически больную племянницу.
Бородин так глубоко задумался, что не смотрел по сторонам.
Район был знакомый, еще выйдя из подъезда, он сообразил, что метро совсем
недалеко и пройти можно переулками и проходными дворами. Пересекая очередной
двор, он споткнулся, ударился коленкой о какую-то здоровенную железную трубу,
торчавшую из земли, и едва удержался на ногах. Здесь ремонтировали подземные
коммуникации, взрезали асфальт, все разрыли и забыли поставить ограждения. Илья
Никитич огляделся. Обойти разрытый участок можно было по детской площадке.
Прихрамывая, он двинулся дальше, и тут в нос ударила нестерпимая вонь. На
бортике песочницы сидела парочка бомжей. Мужичок дремал, припав к плечу своей
подруги, а подруга сосредоточенно возилась в небольшом плетеном сундучке,
который стоял у нее на коленях, перебирала что-то яркое, мягкое. Бородин замер.
Бомжиха подняла лицо. Оба глаза украшали фингалы, совершенно симметричные, но
разного цвета. Один свежий, густо-вишневый, с лиловым отливом, другой старый,
зеленовато-желтый.
— Че уставился? — поинтересовалась бомжиха. — Иди, куда шел.
В черных заскорузлых пальцах, как живой, дрожал
нежно-розовый шелковистый моток пряжи, той самой, из которой была связана
скатерть с длинной бахромой в квартире убитой.
Глава 2
Редакция журнала «Блюм» занимала первый этаж маленького
особнячка в одном из уютных переулков в центре Москвы. Довольно было беглого
взгляда на особняк, на его зеленый ухоженный дворик, на ряд иномарок в этом
дворике, чтобы понять, что здесь обитают не самые бедные фирмы и организации.
Несмотря на жестокую конкуренцию, «Блюм» процветал. Он
выходил раз в месяц, печатался в Финляндии на великолепной бумаге, имел
полдюжины приложений. Недавно при редакции открылся потрясающий клуб, почетным
членством не побрезговали яркие эстрадные звезды, известные художники,
писатели, кинорежиссеры, молодые политики, состоятельные бизнесмены, прочие
приятные и полезные личности.
Толстый красочный «Блюм» начал издаваться десять лет назад и
работал на так называемую продвинутую молодежь. Типичный читатель «Блюма» был
молодой человек от двадцати пяти до тридцати пяти лет, коренной житель
мегаполиса, с высшим образованием, скорее гуманитарным, чем техническим, с
неплохим знанием одного или двух иностранных языков, не обремененный семьей,
детьми и предрассудками. Он носил длинные волосы и серебряное колечко в ухе,
любил обувь и галстуки необычайно ядовитых расцветок, умеренно покуривал
марихуану, готов был в любую минуту щедро поделиться всеми оттенками своих
эротических переживаний с первым встречным, активно боролся за свободу
порнографии и любые возражения на этот счет объявлял фашизмом. Проявления
обычных человеческих чувств считал тошнотворной сентиментальностью, публично
высмеивал то, что вовсе не смешно, и свое глумливое мнение высказывал даже
тогда, когда никто не спрашивал.
Типичная читательница «Блюма», кроме природных половых
признаков, отличалась от своего собрата-мужчины только тем, что волосы стригла
очень коротко, иногда наголо, и украшала интимные места изящными разноцветными
татуировками.
Из ста страниц дорогостоящей журнальной площади около
семидесяти занимала реклама, на остальных тридцати теснились фоторепортажи с
самых модных тусовок, статейки о сексе, интервью с сомнительными психологами,
утверждавшими, что в основе материнской любви лежит подсознательное стремление
к инцесту, а усердие в работе есть следствие придушенных половых инстинктов.
Пару страниц занимали издевательские обзоры новинок кино, театра и литературы,
новости авангардной моды. На десерт подавалось нечто остренькое: фотоочерк о
ночной жизни бара, где находят свое счастье гомосексуалисты. Сенсация —
открытие вируса, поднимающего мужскую потенцию до космических масштабов.
Игривый репортаж с черной мессы или с натурального шабаша новомодной нечистой
силы на каком-нибудь подмосковном кладбище.
Обычно после сдачи очередного номера и засылки готовых
материалов в Финляндию в редакции несколько дней стояла блаженная тишина.
Сотрудники отдыхали. Для заместителя главного редактора Олега Васильевича
Солодкина эти несколько дней были самым любимым временем. Он приходил на работу
раньше обычного, часам к десяти, варил себе крепкий кофе, включал компьютер,
вставлял в него компакт-диск «Битлз» или «Роллинг стоунз», много курил и
пытался создать что-нибудь гениальное.
В «Блюме» Олег работал со дня его основания, главный
редактор был его сокурсником по сценарному факультету Института кинематографии.
Собственно, они вдвоем и создали журнал. На должность главного Олег никогда не
претендовал, его вполне устраивало положение вечного заместителя.
Олег жил в пятикомнатной квартире с мамой, женой Ксюшей,
которая была вдвое моложе его и три месяца назад родила ему дочь. Имелась еще
двухэтажная теплая дача под Москвой. Однако все это безраздельно принадлежало
его энергичной царственной матушке Галине Семеновне, и крошечный кабинет в
редакции оставался единственным местом, где он чувствовал себя защищенным, как
в раннем детстве под столом, когда вокруг шумят взрослые приставучие гости, а
ты сидишь, укрытый мягкими складками скатерти, и тебя не видно.
В одиннадцать утра, в четверг восьмого июня вокруг Олега в
его любимом рабочем кабинете плескалась такая мягкая, свежая, перламутровая
тишина, что он даже не стал включать музыку. Олег уже второй час сидел перед
экраном компьютера. Тонкие вялые пальцы зависли над клавиатурой и заметно
дрожали. На белом экране чернели огромные жирные буквы, всего две строчки:
«Творчество есть акт душевного эксгибиционизма. Николай
Васильевич Гоголь искусственно удлинил свой нос, чтобы он напоминал его половой
орган».
Олег собирался написать статейку о том, что все гении были
сумасшедшими. Собирался давно, уже второй месяц. Каждый день он садился за
стол, включал компьютер, производил на свет не более трех фраз, уничтожал,
писал следующие, опять уничтожал, и так до бесконечности. Сегодня, кажется, был
удачный день. Из написанного Олег изъял только одно слово «эксгибиционизм»,
заменив его более простым и емким: «стриптиз». Однако словосочетание «душевный
стриптиз» неприятно резануло по глазам. Это был штамп, а штампов он терпеть не
мог. Он опять уничтожил все, стал мучительно выдумывать новую фразу для начала
статьи, но тут зазвонил внутренний телефон.
Олег удивился. Вчера очередной готовый номер был заслан в
Финляндию, из этого следовало, что сегодня до часа дня никто из сотрудников на
работе не появится, и никаких визитеров он не ждал.
