— Эй, в следующий раз не вынуждай меня врать, сам разбирайся
со своими девочками!
Дрожа и заливаясь слезами, она спустилась в метро, доехала
до «Баррикадной», перешла на «Краснопресненскую». Там ей посчастливилось сесть
в темный вагон. Она забилась в уголок и страшно долго ездила по кольцу, пока на
«Киевской» не сообщили: «Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны». У
нее не было сил подняться, тетка-обходчица рявкнула на нее, решив, что она
пьяная или под наркотиком. Ксюша вышла и тут же рухнула на ближайшую скамейку.
Она уже не плакала, просто сидела как каменная. Поезда подъезжали, мимо валили
толпы людей, в основном приезжих, с огромными полосатыми баулами. В дверях то и
дело возникала давка. Уезжал очередной поезд, несколько минут было тихо, опять
наваливала толпа.
Ксюша все сидела, не двигаясь, как будто спала с открытыми
глазами. После полуночи платформа почти опустела. В голове у нее сложилась
четкая схема последующих действий. Как только забрезжит белый огонь в туннеле,
она встанет, подойдет к краю платформы, закроет глаза и сделает всего один шаг,
потому что невозможно жить, когда так больно. Поезда не было долго, наконец
загудели рельсы, брызнул свет. «Давай!» — скомандовал внутри нее чужой,
властный голос.
И вдруг нечто тяжелое, невыносимо вонючее рухнуло прямо к
ней на колени. Пьяный бомж хотел сесть на лавку рядом, но промахнулся. Ксюша
рефлекторно оттолкнула его, и старик грохнулся на каменные плиты платформы. Под
его головой стало растекаться кровавое пятно, тут же подбежали дежурная, двое
милиционеров. Старика подняли, половина его лица была залита кровью. Он бормотал
что-то матерное, тяжелым пьяным басом. Ксюша смотрела, как его уводят, точнее,
уносят, как он перебирает ногами по воздуху и во всю глотку матерится.
Она кинулась в закрывающиеся двери последнего поезда. Ее
била крупная дрожь, а в голове ни с того ни с сего завертелись непонятные
числа. Она что-то пыталась подсчитать, и только выйдя на улицу, в ясную лунную
ночь, поняла, что у нее задержка три недели.
А на следующий день к ней заявилась Наташка Трацук, чтобы
высказать всю правду в глаза, и тараторила, не умолкая, втаптывала Ксюшу в
землю, уничтожала и пьянела от восторга.
— Ты урод, с твоей внешностью просто нельзя жить. Тебе надо
было родиться в какой-нибудь мусульманской стране и носить паранджу. Это я тебе
говорю для твоей же пользы, чтобы ты не воображала себя королевой, это со
стороны выглядит дико смешно, над тобой все смеются, ты, знаешь об этом? И
очень советую тебе, не звони больше Мите, ты ведь достала его. Вчера мы с ним
встретились во дворе, он мне так и сказал: знаешь, говорит, эта уродка меня уже
достала.
Раньше Ксюша просто рассмеялась бы Наташке в лицо и даже
пожалела бы ее. Но теперь она оказалась беззащитной и вдруг поняла, что это на
всю жизнь. У нее хватило сил выгнать Наташку вон, но жуткий монолог застрял в
памяти надолго и всерьез.
В больнице после очередного дежурства Ксюша зашла в
гинекологическое отделение, чтобы договориться со знакомой врачихой об аборте,
и только хотела открыть рот, как в ординаторскую ввалилась толпа студентов. Это
были первокурсники Медицинской академии, она тут же увидела Митю, рядом с ним —
яркую высокую брюнетку в бриллиантовых сережках, крикнула:
«Привет!», помахала рукой и убежала. Потом, сидя в больничном
скверике, наполненном вороньим криком, словно это было кладбище, она вдруг
подумала, что ей сейчас так худо вовсе не из-за Мити, не из-за роковой
брюнетки. Ей жалко расставаться с крошечным существом, которое растет изо всех
сил и уже любит ее, бестолковую, униженную, какую угодно, просто любит, и все.
Именно в этот день выписывался из больницы Олег Солодкин и
Галина Семеновна явилась знакомиться с Ксюшей.
«Вот и отлично, — думала она, ловя влюбленные взгляды Олега
и любезно улыбаясь его элегантной мамаше, которую все отделение называло
миллионершей, — вот и замечательно».
Глава 18
— Проходите, присаживайтесь, пожалуйста. Или, может, вы
хотите остаться на лужайке? — Изольда Ивановна вскинула руку, указывая на
полотняные шезлонги.
Гость исподтишка, сквозь темные очки, разглядывал хозяйку.
Даме было под пятьдесят, но выглядела она значительно моложе. Высокая, крепкая,
с ярко-голубыми глазами и пышными пшеничными локонами, с ямочками на круглых
румяных щеках, Изольда Ивановна светилась здоровьем и оптимизмом. Все в ней
было соразмерно, правильно, добротно, широкие плечи, царственный бюст,
массивный зад. Яркие пухлые губы, жемчужные ровные зубы. В тоталитарные времена
такими персонажами было принято украшать стенды наглядной агитации и официальные
праздники, при буржуазной демократии их можно использовать для рекламы
маргарина и стирального порошка.
— Благодарю вас, давайте лучше посидим в доме, солнце
слишком яркое, к тому же на улице качество записи всегда значительно хуже, —
произнес гость, мягко грассируя.
— Ну, как хотите, — улыбнулась хозяйка совершенно
маргариновой улыбкой, — а я обожаю свежий воздух, если бы не комары, я бы спала
в саду.
— Да, комаров у вас здесь много, — кивнул гость.
— Не то слово. Вечерами просто тучи. Ну, пойдемте.
Гость, корреспондент французского журнала для родителей «Лез
анфан», последовал за хозяйкой в гостиную. Там после яркого солнца казалось
почти темно. Корреспондент растерянно огляделся, гостеприимная хозяйка тут же
предложила ему сесть в одно из огромных кожаных кресел у журнального столика и
спросила с любезной улыбкой, что он предпочитает, чай, кофе или бокал белого
сухого вина. Было заметно, что эта дама привыкла принимать у себя
корреспондентов, в том числе иностранных. Звонок с просьбой об интервью ее
нисколько не удивил. Она с удовольствием согласилась рассказать в очередной раз
о своем уникальном творении.
— Спасибо, если можно, стакан воды, — улыбнулся
корреспондент и добавил, облизнув губы:
— Сегодня очень жарко.
— О'кей, — Изольда Ивановна хлопнула в ладоши и глубоким
оперным контральто прокричала:
— Лариса!
На зов явилась тощенькая девочка лет пятнадцати с рыжими
всклокоченными волосами.
— Подойди ко мне, малыш, познакомься. Это корреспондент
парижского журнала, господин… — хозяйка повернулась к гостю с виноватой
улыбкой.
— Пьер Жермон, — поспешно подсказал тот.
— Ох, простите, память у меня девичья. Да, месье Пьер
Жермон, — медленно, словно смакуя иностранное имя, повторила хозяйка, — а это
моя Ларисонька, — она ласково взъерошила рыжие патлы.
— Здрассте, — пискнула девочка и презрительно поджала губы,
— вы на иностранца совсем не похожи.
