– Говорил я тебе лет двадцать назад, – между тем продолжал я. – Уезжай ты к себе на родину. Уезжай ты к себе в Вологду. Вон Рубцов взял и уехал, там и состоялся. Здесь бы, в Ленинграде, он так бы и ходил в начинающих. Здесь только и могли выжить только коммунисты и примкнувшие к ним евреи. А тот, кто не примкнул, того время выбрасывало в подполье или в заграницу. Вон Довлатов – кем бы он был здесь, если бы не уехал? Уж не говоря о Бродском и Анатолии Киме. Даже и Битов, и тот уехал в Москву. Мне тоже надо было уехать в Москву.
Так не раз говорил я Коле, жалясь на свою судьбу. Разумеется, мы с ним не на сухое горло говорили. И все было бы хорошо, если бы мы пили водку, но пили мы, по обычаю, пиво. Великий народный писатель водки пить уже не мог, она вызывала в нем отвращение. Мы с ним пили «девятку» производства завода «Балтика» – вещь крепкая и убойная. Я заметил, что чаще всего ее пьют люди бедные или бомжи, и действие ее таково, что чаще всего они надрывают свой организм, что приводит их к преждевременной смерти. Никогда прежде до встречи с великим народным писателем, подобных напитков я не пил. Однажды, под воздействием оного я залетел в вытрезвитель: пора и мне было побывать в хорошо известном заведении, дабы я после этого мог с уверенностью сказать, что я всегда жил с моим народом, «там, где он, к несчастью, в это время был».
Тут я должен спеть великий пеан или панегирик винопитию и пьянству. Вспомнив при этом представителей мировой культуры, упомянув при этом Ли Бо, Чжуан-цзы, Хайяма и Гофмана, и закончив нашими отечественными гениями – Мусоргским и Есениным, утвердив в сознании граждан ту мысль, что пьют люди, по преимуществу, душевные и хорошие, чья страдательная душа неспособна быть цивилизованно зомбированной. И пьет она, эта душа, по причине невозможности сохранения своих идеалов и при виде ужаса жизни. При виде детей и зверей, одиноко идущих на съедение.
И хотя я ни в коей мере не склонен оправдывать свое или чье-либо пьянство (пьющий человек постепенно становится эгоистичным и эмоционально тупым, и жестоким), я должен сказать, что русский человек в страшные минуты своей истории всегда припадал к язычеству или к пьянству. Вот отчего его никто не мог сломать. И вот отчего он легко ломается сам. Парадокс для тупых и глупых. Но когда я десятилетиями видел по телевизору этих коммуняг-дворняг («Хоть бы одна рожа порядочная какая-нибудь попалась, Владимирыч», – говорили мне, бывало, лифтеры, когда я работал с ними в бригаде, где-то в конце семидесятых), моя рука невольно тянулась в карман и, нащупав там несколько рублей, я рысью бежал в магазин. Вот почему я смело могу сказать, что мое поколение было не потерянное, мое поколение было пьяное. И тот, кто ни разу не побывал в вытрезвителе, тот не человек.
Я же в него впервые попал на третий день после моего шестидесятилетия. Благополучно отработав сутки в своей кочегарке и встретив на улице великого народного писателя, я предложил ему выпить за мое здоровье.
Привыкший особенно радоваться, когда его угощают, Коля сначала пил со мной у ларьков, а после мы потекли к нему домой (его квартира, как у всякого рамбовского облоума, находится в привилегированном месте, неподалеку от парка), где великий народный писатель и продолжил со мной праздничное пивопитие.
Выпив в общей сложности пять бутылок крепкого пива (Балтика-9), я был задержан, когда в толпе горожан двигался в метро к эскалатору. Очевидно, меня подвели не совсем трезвые глаза, выдав стражам порядка, которые имеют свойство в метро «Балтийская» стоять в разных местах, ощупывая взглядом прохожих и выискивая в них лиц как кавказской национальности, так и нас грешных, часто забывающих, что не надо в подпитии появляться на улице, особенно в метро. От неожиданного поворота событий, я что-то не то сказал милиционерам, что и предрешило мое препровождение в вытрезвитель. Я не выказал никакой агрессии, и послушно двигался по судьбе, ибо был уже в том возрасте, когда страх оставил меня, а раздражение спряталось за внутреннюю иронию.
Выложив двадцать рублей и писательский билет из карманов (в кармашке рубашки у меня оставалось еще сто рублей, я понадеялся, наивный, что они сохранятся), я был препровожден в «предбанник», где меня заставили раздеться догола, и так как я был по ранней весне в кальсонах, сказали, чтобы я их снял, дабы, как объяснили мне впоследствии два лежащие на койках интеллигента, я не имел бы желания на них повеситься. После этого, голым, я проследовал в комнату с выстроенными в ряд железными кроватями, покрытыми серыми суконными одеялами, родившими у меня воспоминания о казематах Петропавловки. Закрыв рукой мой весьма выпирающий от грыжи пупок, я не закрыл то, что нужно было в данном случае закрыть. И в таком виде стал прохаживаться взад и вперед по комнате, рассуждая сам с собой и посмеиваясь над превратностями судьбы, подарившей мне на старости лет, на третий день после моего шестидесятилетия, столь великолепный подарок. Думал я и о том, что в моем возрасте за заслуги перед отечеством получают совсем иные подарки.
– Ты бы завернулся в одеяло, – с улыбкой посоветовали мне два лежавших рядом на койках интеллигента.
Они были совершенно в разумном состоянии и тихо между собой о чем-то переговаривались. По всему было видно, что их радостную встречу на улице, без жен и ежедневных забот, нарушили стражи порядка. Из десяти коек еще на трех спали, накрывшись одеялами, такие же страдальцы.
– Вас тоже забрали? – спросил я у интеллигентов. – Вроде бы вы и не пьяные.
– Да, забрали, – улыбаясь, ответили они. И, увидев, что я заворачиваюсь в одеяло, удовлетворенно заметили, – вот так-то лучше.
Итак, завернутый в одеяло, как свободный римский гражданин, я стал прохаживаться взад и вперед по комнате, вспоминая стихи и строчки классиков, а также и ныне живущих поэтов. Мысленно я готовился к последнему исходу. Я представлял себя ожидающим казни. «Самое страшное, – думал я, – это не вырваться. Самое страшное – это стены и не вырваться, потому как раньше или позже все равно умрешь».
Я совершал свой внутренний монолог, и видел себя завернутым в одеяло, прохаживающимся в вытрезвителе (вот смех-то) и думал, что в общем-то я счастливый человек, хотя я что-то не дописал, не додумал, недосвершил. Я думал и передо мной лежала, виделась мне моя прекрасная страна, моя любимая родина: туман над рекой, город Торжок – холмистые берега – монастыри и церкви, базары и белостенные дома – о, какая красота, когда приближаешься или когда уходишь от города! А я ничего путного о родине и красоте ее не написал…
Потом я стал думать, что словом прозаическим никак не выразишь всю полноту любви к родине. Ее можно только выразить в стихах и особенно в музыке. Вот Калинников, Свиридов написали по одной прекрасной и запоминающейся мелодии о любви к родине и достаточно! А я?..
Так незаметно в думах текло время и, спустя часа два, в комнату зашел милиционер и, осмотрев меня со всех сторон (в каком состоянии нахожусь), предложил мне пройти к тому месту, где за столом сидели те, кто отбирал у меня документы – сержант и офицер. Разумеется, представ перед ними, я был уже одет и, разумеется, ста рублей в кармашке рубашки я не обнаружил. А сам кармашек был похож на вывалившийся изо рта язык.
