Потеревшись о ее ноги, я с опаской посмотрел на туфель, а вернее на его каблук, и поспешил поскорее удалиться на кухню. Видит Бог, в этот момент я никому не желал подобной супружеской жизни.
Иногда, чаще всего в то самое время, когда жена хозяина жила в доме отдыха, мой хозяин приводил к себе в дом то одну, то другую женщину. При этом он имел обыкновение запираться с женщиной наедине.
– Брысь! – говорил он, грозя мне пальцем. – Пошел вон! Знай свое место! Тот, кто не знает своего места, долго не живет.
И все же однажды я тайно залез на шкаф и пронаблюдал, чем занимается мой хозяин.
Боже мой, какой позор! Мой хозяин занимался тем, чем занимаются коты всего мира. А кроме того, он изменял своей жене. Я было хотел выразить ему свое неудовольствие и спрыгнуть со шкафа. Но потом подумал, что этим могу вызвать сильный гнев хозяина. И я решил спрыгнуть тогда, когда хозяин пойдет провожать свою очередную подругу.
Надо сказать, ждать мне пришлось очень долго, и я тихо заснул.
«Ты партейный, а я беспартейный», – думал я. Мне снились тигры и львы, и я, разумеется, храбро с ними сражался. Что и говорить, я всегда отличаюсь во сне храбростью.
Проснувшись, я попил немного под раковиной молока. И, полизав себе со всех сторон бока, спокойно посидел и прислушался.
Надо сказать, я ничего особенного не услышал. Где-то в кране капала вода, а за ночным окном слышен был шум редко проходивших мимо дома машин. Я подумал, что в стылую зимнюю ночь на улице бывает несладко даже и коту. И я отправился с кухни в комнату к моему хозяину и увидел полоску света из его комнаты. Эта полоска света, я знал, была от настольной лампы.
Мой хозяин работал. Мой хозяин, склонившись над столом, работал, и рука его так и бежала по белой бумаге, так и скользила, оставляя на бумаге длинные следы, которые и образовывали слова.
«Ротаретил» – вспомнил я прочитанное мной слово, и лениво зевнув, выгнул спину и, слегка прогнувшись, опять сел, и стал неподвижно смотреть со стороны на моего хозяина. Я любил, сидя, издали смотреть на моего хозяина, как он, склонившись над столом, работает.
– Вот, – иногда, обратив на меня внимание, говорил он с улыбкой виноватого с похмелья человека, – надо сегодня успеть статью добить.
– Тебе-то хорошо, – иногда говорил он в благодушные минуты, отрываясь от стола и даже прогуливаясь по комнате взад-вперед, и слегка потягиваясь, – тебе-то хорошо, а вот каково мне?
Но сегодня мой хозяин не обратил на меня никакого внимания. Очевидно, он был с еще более сильного похмелья, чем обычно. И, очевидно, у него болела голова. Однако мой хозяин даже и с похмелья привык работать.
Посидев так и посмотрев на хозяина, я лениво зевнул и решил отправиться на ловлю мышей, для чего мне надо было сделать сначала прыжок на подоконник, а потом на форточку, а уж потом с форточки я прыгал на карниз, прыгал со второго этажа на улицу, и скрывался в подвале.
«Ты партейный, а я беспартейный», – думал я и все ждал, что мой хозяин меня позовет тем или иным способом и даже скажет хорошо известное мне слово: «брысь!», тем самым проявляя интерес к моей особе, и тем самым привлекая меня к себе, чего я и желал, несколько скучая от одиночества.
Но этого не произошло.
«Ротаретил» – вспомнил я уже на втором прыжке, цепляясь за форточку и влезая на перекладину первой летней рамы, готовясь прыгнуть на карниз, чтобы оттуда спрыгнуть на землю.
И вдруг, как удар тока, как яркая вспышка молнии! Меня озарило, я понял значение прочитанного мной слова.
«Литератор» – вот как надо было его читать. Совсем не так, как я его читал. И мне почему-то стало немного жаль моего хозяина.
1993 г.
Гений
Странный народ эти гении. Иногда встретишь какого-нибудь гения где-нибудь в кафе, где-нибудь на углу Невского и Владимирского, и удивишься. Черт знает, что такое! Руки скрещены, голову держит как-то набок, а сам свысока на тебя смотрит, как будто хочет сказать: «Ну ты, мол, простак-простушка», а на бледных губах улыбка.
– Ну что, – говорит, – живешь еще?
– Живу, – отвечаешь. И как-то тебе неловко становится оттого, что ты живешь, как-то чувствуешь свою вину оттого, что существуешь.
– Ну, живи, живи, – бывало, скажет мой гений, – живи, пока жив.
И улыбнувшись своей бледной, я бы сказал, весьма нагловатой улыбкой, он говорит, и говорит не без превосходства: «Живи, пока жив. А то как бы хуже не было».
– А что хуже? – спрашиваешь.
И тут мой гений, как-то по-прежнему свысока глядя на тебя, улыбается, и вдруг, склонившись над твоим ухом, отчего ты чувствуешь его жаркое дыхание, дыхание гения, говорит многозначительно и важно, отчего даже слегка заикается:
– А т-то хуже. Т-ты бы посмотрел на себя, на кого т-ты похож!
– Да что случилось? – спрашиваешь, уже чувствуя некий испуг. Твой взгляд как-то начинает бегать, словно ища поддержки, и останавливается на какой-нибудь банальной собственной же пуговице.
– Так, ничего, – говорит гений, и, медленно поднеся руку к этой пуговице, вырывает ее двумя пальцами, и, сунув тебе под нос, дабы ты ее понюхал, медленно поворачивается и, ни слова не говоря, уходит.
Удивление и смущение сменяются недоумением и задумчивостью, следствием которых является пожимание плечами и взгляд в никуда с определенным положением губ, так что со стороны, глядя на этого человека, коим являешься ты, можно сказать, что этот человек задумался и мучительно силится что-то вспомнить.
«Черт знает что такое? – думаешь. – Уж не случилось ли что? Уж не собирается тебя кто-нибудь и того… Нет, кажется, ничего такого и не было…»
В общем, всякая чушь лезет тебе в голову, и ты начинаешь проклинать тот час, когда познакомился с гением, тот час, когда его встретил. И таких ему зверей наставишь, таких рогов наобещаешь, что и самому как-то становится неловко. «Поневоле, – думаешь, – уж лучше как-то так, уж лучше как-то одному, уж лучше как-то подальше от этих гениев, хотя и афишируют их иногда где-то заз-за… где-то за заг… в общем, зараза, да и только».
Да, «зараза, да и только». И что самое главное, что поневоле как-то чувствуешь свою вину, будто ты во всем виноват, а не гений. Будто не он, а ты что-то нехорошее свершил, что-то нехорошее сделал…
Вот, например, тут недавно у меня один гений книжку украл. Я тут его кое-что читал и похваливал даже. Есть и манера, и красота, и боль даже какая-то есть, а главное, призыв, мол, отпусти, Господи, отпусти, а куда отпусти – неизвестно. Вообще многое там неизвестно, многое я там не понимаю, как многое не понимаю в этих самых нынешних гениях. Ну, понятно, талант, ну, понятно, гений, но зачем же пуговицы рвать? Зачем же их в нос совать? И какие пуговицы! У меня, может быть, таких пуговиц и в помине не будет, ибо я, может быть, настолько неблагонадежеплатежеспособен, что мне эту пуговицу вовек не купить. Пальто, может быть, куплю, а вот пуговицы – нет.
