– Говорят, он гроб сам себе заранее заказал.
– Такой молодой – и умер.
– Да, вот живешь, живешь…
– Все там будем…
На стене у входа в красный уголок висела «молния» с фотопортретом Уткина, обведенным черной полосой, а внизу было написано: Уткин Владимир Борисович /1925-1969/.
Первым говорил директор, который при жизни Уткина совсем его не знал, даже не пришлось директору ни разу пожать слесарю руку, а тут он почему-то выступал первым.
Директор был в некотором роде красивый мужчина, нравившийся заводской женской интеллигенции за всегдашнюю уверенность, а также за взгляд человека, который больше привык повелевать, чем размышлять.
– Товарищи, – сказал директор, – умер наш дорогой товарищ, слесарь Уткин. Он проработал на нашем заводе без малого двадцать лет, и все мы его знали как хорошего товарища и как хорошего семьянина. И сегодня мы провожаем в последний путь товарища Уткина. Смерть, товарищи, безжалостна. Она, подчас, забирает людей, которые нам особенно дороги. Вот такой смертью для нас явилась смерть Уткина. И, провожая его в последний путь, мы хотим сказать: «Спи спокойно, наш дорогой товарищ, – ты хорошо поработал, ты честно прожил свою жизнь, мир праху твоему, дорогой товарищ Уткин, спи спокойно».
В толпе, стоявшей в зале, стали слышны всхлипывания, а директор взглянул на покойника: что он, Уткин, ему скажет, доволен ли он его, директора, речью?.. Но Уткин молчал, и директор, как и положено, опустил взгляд долу.
После директора выступал начальник цеха, где работал Уткин, он говорил, что слесарь Уткин всегда перевыполнял план, был отзывчивый товарищ и хороший работник и т. д. и т. и.; потом выступал главный инженер и он, хотя и не знал Уткина, тоже отзывался о нем, как о прекрасном человеке и слесаре, а за ним выступали: председатель месткома, секретарь профкома, главный бухгалтер, который сказал, что Уткин не успел получить премию, «но, я думаю, мы выплатим ее его уважаемой супруге, которая находится здесь в зале вместе с нами»; выступал и мастер, которому пришлось повторить в целом то, что говорили директор, начальник цеха и главный инженер, но мастер говорил как-то не так, без их проникновенности, а как-то так, словно бы не хотел говорить, а говорил…
В конце траурного собрания слово дали жене слесаря Уткина, маленькой женщине; она стала благодарить директора и «всех товарищей, весь коллектив завода», и на «слезах благодарности» она и закончила, действительно заплакав.
Тут заиграл оркестр, и все повалили к выходу, к гробу подошли рабочие механического цеха, в котором работал Уткин, подняли гроб и понесли вслед уходившей из красного уголка толпе.
Аркадий Рульков стоял в середине толпы, слушал и смотрел, как все это происходило, и думал о том, что вот умри он сам, точно так же его будут хоронить, точно так же будет говорить директор, начальник цеха, главный инженер и мастер, и ему было до того горько и обидно слушать все это, что он хотел крикнуть: довольно, мол, лгать, сколько можно, уж не первый раз вы лжете, ведь нет ничего подлее лжи перед смертью. Но он ничего не сказал, не крикнул, а, опустив голову, пошел за выходившей толпой.
И опять, как и раньше в цеху, он почувствовал свою вину перед Уткиным, и опять он подумал, что надо выпить за помин души Уткина, потому что уж очень как-то щемит сердце, так щемит, что и самому жить не хочется.
Спускались по лестнице из красного уголка, и опять слышались разговоры:
– Такой молодой – и умер.
– Да, вот живешь, живешь…
– Все там будем…
Вышли во двор на снег, закурили. Серые сумерки делали снег еще белее. И этот белый свет от снега лег на глаза выходивших.
К Рулькову подошел Борис Репутин. Он улыбнулся и подмигнул Рулькову:
– Аркадий, я в последнее время замечаю, что-то ты сбледнул с лица.
Рульков горько усмехнулся:
– Йоду в организме не хватает.
– Чего?
– Ничего. Давай, Борис, выпьем.
– Всегда пожалуйста, – засмеялся Репутин. – Вздрогнем со страшной силой.
* * *
Были сумерки, когда они вышли с завода на улицу. Седой туман поднимался над городом, вырываясь из глоток людей, из парадных домов, из автобусов и машин; особенно парили станции метро.
Деревья и кусты заиндевели и при ртутном электрическом свете были похожи на огромные пушистые опахала.
Из кафе, куда они вошли, тоже валил пар на улицу, пахло тушеной капустой, мокрым пюре и вареным гнилым луком. Народу было много. В пару, как в бане, все суетились, ходили, стояли, стучали ложками, стаканами, звенели блюдцами и тарелками.
У стоек стояли раздатчицы в белых засаленных передниках.
Взяли сардельки, это «все-таки мясо, можно и пожевать».
Чтобы взять стаканы, купили бутылку пива. Репутин сунул бутылку с водкой в рукав пальто и, оглядевшись по сторонам, стал наливать водку из рукава. Шапки лежали на мраморном столике перед тарелкой.
Подняли стаканы, держа их заскорузлыми, негнущимися от работы и мороза пальцами. Мимо, делая вид, что он ничего не замечает, прошел швейцар в старой куртке. Когда-то ее лацканы были обшиты золотом, а теперь были какие-то островки шитья. За столиком рядом задержалась уборщица. Она старательно вытирала столик. Они, швейцар и уборщица, охотились за пустыми бутылками.
Поднесли к губам стаканы, водка была холодной, заломило зубы, но пошла хорошо… Быстрее корку хлеба к носу. Выступили слезы на глазах и сразу потеплело на улице. Дверь скрипела, и когда кто-нибудь входил с мороза, он на мгновение пропадал в пару и был невидим.
Потеплело в груди, оттаяли глаза. Жадно стали есть.
Рульков достал из кармана папиросы и закурил.
Сразу же подошла уборщица: «Гражданин, у нас не курят».
Отдал пустую бутылку. Удалилась, сунув бутылку подмышку.
– Вот я читал в газетах, – начал Рульков, – в Китае, на стадионе, устроили суд над студентами, которые ни в чем не виноваты… Их поставили на колени и расстреляли. И все это показывали по телевизору. Вот тогда я и подумал, а если у нас такое случится или еще что-нибудь подобное, пойдешь ли ты, Аркадий Рульков, за правду, как раньше за правду ходили? Нет, не пойдешь. А почему? – горько усмехнулся он. – А потому, что никто никому не верит, веры ни в ком нет, каждый только за себя и думает…
– Аркадий, – сказал Репутин. – Это насчет веры ты верно сказал. А насчет хунвейбинов, так этого у нас никогда не было и не будет.
– Не было? – опять горько усмехнулся Рульков, и продолжил высказывать свои, очевидно, не раз передуманные мысли.
– Дело не в бедности, нет. Это я раньше думал, что когда будет достаток, будешь доволен. Дело в другом. Дело в том, что изолгались все. Вот в чем дело. Ты посмотри, какой народ у нас стал. А кто виноват? Кто? Ах! – с отчаянием проговорил он. – Иногда так бы заткнул уши и никуда бы не ходил: ни на работу, ни на улицу, сидел бы себе бирюком дома, и ничего, кроме рыбалки, не надо.
