Между тем, пришла пора осенних дождей, за которой наступила зима.
Зима принесла много несчастий и горя. Продукты первой необходимости вздорожали. Кое-кто сошел с ума и выбросился из окон на улицу.
Военные установили порядок, но не ликвидировали очередей. Эти очереди тянулись по улицам и загибались в переулки.
Никто не знал, что будет дальше. Молча роптали и молча уходили из жизни. Я тоже решил уйти, но мне не давали. Не давали мои близкие.
Я должен был доставать им еду и думать о будущем.
– Живи, – говорили они, – мы-то живем, живи и ты.
К весне все успокоилось. Временное правительство обещало навести порядок и покончить с инфляцией.
Как-то однажды я нес под мышкой батон и думал о еде.
Попавшаяся мне навстречу собака тоже была голодна и думала о еде. И я, разумеется, сравнил себя с собакой.
По приходе домой я взял дневник и записал следующее:
«Когда к власти приходят военные, все становятся похожими на собак и все думают о еде, а не о памятниках. Что касается меня, то я имею замечательную привычку размышлять об исторических событиях, когда за окном свистят пули. Эти пули весят десять грамм, в них много свинца. Это, думаю, кое о чем говорит. Например, о том, что ничто так не властно в нашей жизни, как время. Ему надо ставить памятники, его надо ставить на пьедестал. Мне же ничего не остается, как спокойно доживать свой век. Откуда следует, что никакого памятника мне не будет. Впрочем, как сказал один мой знакомый: “Дураки меня никогда не интересовали. Место дураков, – сказал он, – в дурдоме или на паперти”».
Когда он это говорил, я весело смеялся. Когда он кончил, я неожиданно для себя заплакал. Боже мой, жить в стране, где столько несчастных!
На этом ставлю точку и выхожу на улицу. На улице пока лучше, чем дома. Парадоксально, но факт.
1991 г.
Прошедшая зима
Когда его принесли, он был похож на маленького китайского божка с раскосыми глазами.
– Вроде бы он хороший, – сказала жена. – Правда, он хороший?
– Да, ничего, – сказал он.
Когда его развернули, он заплакал, поднимая свои маленькие руки. Жена смотрела на ребенка со слезами на глазах.
– Ты его любишь? – спросил он.
– Да, мне его жалко, – сказала она. Ребенок лежал в распахнутых пеленках. И ему тоже стало жалко это маленькое, теплое, любимое и уже его существо.
– А вдруг он умрет? – подумал он и понял, что вот их уже стало двое, тех, кого он любит.
И тогда он еще подумал, что лучше бы их не было, ибо невозможность дать им то, что ему виделось необходимым, делало его несчастливым.
«Любовь – вот что тяжело». Он так сильно их любил и так боялся их потерять, что подумал: «Лучше бы их не было».
Была зима. Шел снег. И всю ночь ребенок плохо спал, часто мочился, а когда его распеленывали, кряхтел и чихал, как маленький старичок.
Когда ребенок плакал, жалость и страх за ребенка заставляли его с ужасом думать, что вот сейчас с ним что-нибудь случится.
– Ах, горе-то какое, – говорила жена, неумело пеленая ребенка. А он только грустно шутил:
– Жизнь есть жизнь. А смерть есть смерть. Но, если сейчас вдруг умрешь, то и хоронить тебя не на что будет.
И однажды утром он пошел на кухню, снял с полки пустую банку из под кофе, взял старую заржавевшую финку двадцатилетней давности и, поставив ее вертикально вниз острием над крышкой, ударил молотком несколько раз.
«Это ему, – думал он. – Я ему сделаю копилку. Пусть только он живет».
Он подсчитал, что если каждый день откладывать всего тридцать копеек, через десять лет можно купить отдельную квартиру.
«Да, – думал он, – каких-нибудь десять лет – и все в порядке. Он будет жить лучше меня».
Прошло три месяца. Ребенок рос здоровым, он держал голову и уже во всю улыбался: смешно открывая рот, ликовал.
Все родители одинаковы: они стараются вызвать в своем ребенке улыбку. И жена улыбалась и говорила, но уже без слез и жалости, а с радостью:
– Милый, ну скажи – агу.
Ребенок смеялся, и радости у обоих не было предела. А он часто вытаскивал из-под кровати железную банку, открывал ее и со звоном высыпал деньги на стол, были там и бумажки. С грустью пересчитывал их и подходил к окну, смотрел на сугробы, на заснеженные деревья, на мальчишек, играющих в хоккей на льду, и думал о себе и своей жизни.
Потом подходил к телефону, снимал черную трубку, набирал номер, звонил другу. И они разговаривали долго, очень долго – по часу или по два.
– Здравствуй, здравствуй. Как дела?
– На улице снег, – говорил ему друг.
– Да, снег… – говорил он.
И они говорили о том, как пережить эту зиму. Как ее пережить? Как?
И они говорили о том о сем; они говорили о том, как пережить то, что их окружает, и он думал о тех двоих, кого он любил, и чувство собственной вины перед ними делало его несчастливым.
– Ну, ладно, до свиданья, до свиданья, – слышал он теплое дыхание в другом конце города.
– До свиданья, до свиданья, – говорил он.
Когда ребенка принесли из родильного дома, купили кроватку, взяли на прокат коляску, в комнате совсем не осталось места, чтобы ходить. Мать жены, что была полной и неуклюжей, часто ударялась ногами о мебель, и от этого у нее портилось настроение.
Настроение у нее портилось и оттого, что она уставала на работе, и оттого, что ребенок плакал ночью и мешал ей спать. Она спала в углу за шкафом, и от этого у нее тоже портилось настроение. Ей казалось, что она заброшена и никому не нужна.
Это плохое настроение усиливалось и потому (хотя она не признавалась в этом даже себе), что то яблоко, которое она обычно съедала каждый день, теперь съедал ребенок.
У каждого свои маленькие слабости, и у нее была своя: проснуться ночью, взять яблоко и незаметно и не спеша, тихо его съесть.
Все спали, она хрупала яблоком и облегченно вздыхала. И вскоре раздавался ее храп, изредка прерываемый негромким оханьем. Это оханье говорило о том, что жизнь не оправдала ее надежд, и впереди ничего, кроме смерти, не будет.
И когда у нее портилось настроение, она ругалась, повторяя одно и тоже:
– Сколько вам добра ни делай, от вас не дождешься благодарности.
При этом ее губы по-детски обиженно дрожали и она была готова заплакать.
Но плакала не она, а ее дочь. И он успокаивал жену, он говорил, кивая головой на ребенка: «Ты чаще смотри ему в лицо – легче будет».
И жена смотрела в лицо ребенку, улыбалась ему, и ребенок тоже улыбался. А он уходил на кухню, подходил к окну и, прислонившись к холодному стеклу, смотрел на улицу.
