Город был убийца, и я это знал. Я знал, что этот город когда-нибудь меня убьет. А поскольку во мне всегда была надежда выжить и даже надежда на какое-то призрачное счастье, я занимался тем, что ходил по городу, ел, пил, приходил в свою комнату в коммунальной квартире, закрывался изнутри, бросался на постель, подходил к столу, стоял, смотрел в окно, где была зима, морозное седое утро, и думал – скорей бы лето, ах, как хочется лета, когда, надев на голову шляпу, можно отправиться за город, а тут еще рука возлюбленной, тут еще цветы и улыбки, тут еще…
Но вот тебе уже пятьдесят, вот ты стоишь над своим столом, там и сям листы бумаги, ты смотришь в окно поверх крыш, конец века, все неспокойно, междуумочное состояние, скука с утра, тоска к вечеру, тем более, если ты живешь всю жизнь в коммунальной квартире, на работу идти завтра, а сегодня целый день свободы, одиночества, подпольных мыслей, надо сесть за стол и записать: эх, денег бы, денег бы побольше, бедность есть скукодействие и печаль.
«Прожила, как голодное лето», – говорила тетушка моей жены, оставшаяся в старых девах, посвятившая жизнь, как это некогда было принято в русских семьях, своим родственникам. Такова и бедность, когда только и думаешь о хлебе насущном, а не о Боге вечном. Что уж там говорить о звуках прекрасных песен и молитв: не до жиру, быть бы живу.
Треск империи слышен: величие и свобода столкнулись в бешеной схватке. Да и народы не хотят больше жить под московитами. А вернее, их правители с кучкой городских политизированных образованцев. А кроме того, национализм захватил всех и все: то тут, то там происходят этнические и религиозные войны. Религиозные войны говорят о слабости богов и духовных пастырей.
Россияне должны научиться рожать детей, пахать землю (разумеется, одновременно делать и космические ракеты), понимать свою касту (сословие) и достойно смотреть в будущее, надеясь только на себя. А уж о духовности пускай говорят на паперти или в университетах.
В трагикомедии действие не доходит до убийства, насилия, как это бывает в трагедии, суть которой – познание.
В трагикомедии слезы светлее и радостнее, сердце веселеет, а душа хочет жить. В трагедии очищается голова и сердце, высыхают слезы, мысль начинает работать, душа стремится к откровению, к проникновению в знание, к вере в высшую справедливость (в мистерии – божественную), к свободе.
Всю жизнь искал счастье и пришел к выводу, что счастье мое в семье и безделии: пьешь чай с доброй женой и любимым дитятей, и тебе некуда спешить, тебе не надо куда-то бежать и что-то делать в поисках хлеба насущного.
Другое же счастье – это поле, лес, грибы и ягоды. Встретишь на выходе из леса старуху:
– Эк, бабушка, сколько грибов набрала?!
– Ау, нет грибов, родимый, разве это грибы?!
А у самой полная корзина.
А еще счастье – в воспоминаниях о днях малого детства в деревне, о дожде, о грозе, о солнце после дождя, о речке с радугой над ней – и не описать никогда такого счастья.
Взрослые люди, цивилизация, деньги, женщины, машины, огромные дома, заграницы…
…И что за страсть посещать большие города, ломиться в большие магазины, покупать модные платья? Скучные люди – основа нынешней цивилизации. Великие работники – двигатели прогресса. Только еще не известно, со знаком плюс или минус этот прогресс. Суета и томление смертной души. И нарушение естественного существования «Поднебесной». И великая печаль, и мысли о смерти.
Презираю ханжей из коммунистического и демократического стана. Развратничали и хапали при «Николае и при Саше». Были объединены. Теперь же разделились на инородцев и ура-патриотов. «Образованцы и патриоты», проигравшие афганскую кампанию и развалившие великую державу в одночасье. Такие же бездарные и циничные, как и советские генералы, пьющие «комиссарский» коньяк и спящие с женами друзей и подчиненных.
Где они были? Они всегда были там, где властвует Страх и Инстинкт. Их красота – красота зажравшегося зверя. Их нравственность и мораль – хуже голодного зверя. Если зверь оставляет иногда пищу про запас, они оставляют себе и то, что не могут в будущем съесть: слезы замученных детей, плачущих жен и матерей. Они убийцы в законе. Впрочем, все это достаточно известно и скучно.
Мой август наступил; проспал я май, июнь;
Июль смородиной пахнул горячей.
Лишь в августе я что-то значу;
Спокойно встретил я друзей.
Друзья, оставьте красоту,
В ней слишком много от апреля.
Цветок, расцветший в милом теле -
Кем опылится на ветру?
Кому полезен день, кому полезна ночь.
Кому полезна мысль, кому полезно дело.
Художники, вот спектра светотело,
Энергией наполните стакан.
А музыка звучит не застывает -
На слухе держится стилистика и речь
Писателя и бабушкина речь…
Потрескивает в доме печь
И над трубой дымок витает.
И детство, детство – и ребенок,
Совсем игрушечный слоненок,
Глаза слипаются, в углу
Лампадка стынет под иконой
И лик Спасителя черненый.
Весна. Апрель. И день рожденья.
И пахнет снегом. Все равно
Мне не вернуться. Суждено
Спокойно спать и ждать лишь смерти.
Свое сказали слово черти
Иль маоисты. И вино
Мое уходит понемногу.
Унынье прочь и, слава Богу,
Я без тревоги на дорогу
Смотрю, хоть лета очень жаль,
Когда вокруг один февраль
И девки пухнут оттого ли,
Что потребляют много соли.
Ну, что сказать? – «Прощайте, дети.
Херово жить на этом свете».
Жизнь на природе приближает человека к этой природе Уменьшает его страдательно-познавательное начало, увеличивает покой и приносит мудрое равнодушие.
Не то что мы, городские, продутые ветром, в штиблетах и плащах, выходящие из подворотен. Нет нам покоя.
Нечего все сваливать на время. Мол, плохое было время для тебя. Дело в том, что другого времени не было и не будет. Как и жизни, кроме твоей. Как ни горько это иногда осознавать. Все, что свершил, то и свершил: и от грехов свершенных не уйти, и от ненужных дел не отказаться, кому – молиться, а кому – смеяться… Я более расположен к последнему, хотя с некоторых пор живу как натянутая струна, как будто постоянно жду отдыха, но понимаю, что не отдохнуть, отдыха не будет – все в голове стучит: не сделал, не доделал, не свершил, не дописал. Титаны, думается мне, мои дальние родственники.
Народный гений – душа человеческая. Говорит о пустяках, а заслушаешься. Не так ли и Пушкин – кажется, говорит о пустяках, а заслушаешься. Правда, говорит он не для народа. Больше для светских гостиных – полон умной болтовни и изящной рисовки. Легок, подвижен и блистательно превосходен. Он не старается быть многозначительным и умным. За видимой легкостью слов он умен и не скучен.
