Бежать надо из этих городов – но куда бежать, когда нищета и безумие гонятся за тобой: не соединиться с землей, не раствориться в природе, не оздоровить свое сознание простыми истинами, где хлеб, мать и дитя, отец и сын да зеленые леса моей родины, и есть те идеалы, к которым надо стремиться, и нет больше никаких желаний – вот и все. Есть только видение, слышание и действие…
Суть существования Дон Кихота в том, что он отправился в путь и, оставив мечты и мысли, начал действовать (действием улучшать мир, сравните с ним революционных героев Платонова) и сошел с ума окончательно.
Жил бы себе среди дворового люда, смотрел бы из окна на ослов и куриц, на грязных мальчишек и смазливых дульсиней, и на этот, под раскаленным солнцем, испанский дворик из камня и сухих желтых песков, жалких канав и чахлых деревьев, да спрашивал бы время от времени у ключницы (отец Обломова) – куда, мол, дура, идешь, ну, иди, иди, да переругивался бы с кукарекающим петухом, ибо тот мешал бы погружаться в дневные сны и грезы, в то томительное прозябание, где вздохи собственной, несколько больной души можно принять за вздохи и молитвы под сводами храма, а четки, свисающие со стола, и чернильница с высохшими чернилами, стоящая на столе, говорили бы о некотором постоянстве, некотором безвременье, где явь и сон давно уже слились.
Но он ушел от обыденности, прекрасной и скучной обыденности этого мира в другую реальность, и не вернулся назад, ибо и более мощный интеллект иногда сходит с ума, если познает мир не через себя, не внутри себя, а изменяя объект, его естественное жизнеположение, разбивая при этом нос, душу, сердце и просто жизнь. Так идеалы, разбиваясь о жизнь, гибнут, губя жизнь и рождая от этого новую жизнь и новые идеалы. «Смертью смерть поправ».
В наших деревнях, мне кажется, больше вечности, чем в городах. Хотя мне без города уже жить невозможно: вечность пугает, а суета привлекает, и привлекает, очевидно, призрачными надеждами.
Наслаждение и страдание – вот и вся философия жизни. Искусство же – это коромысло, соединяющее эти два начала на плечах любви и ненависти, да еще смех – искрометный, блестящий смех.
Особенно неприятны мне те люди, которые, зная, что они некрасивы, стараются еще больше (на людях) усилить эти качества, играть на них, выставлять на обозрение себя в дурацком, вульгарном виде, отчего становится не смешно, а только стыдно. Пример: эстрадное шоу толстяков и толстух, гримасы раскрашенных педрил и лесбиянок, кривляние лилипутов или горбунов, ужимки площадных шутов и скоморохов. Жалкое ерничанье и фиглярство, говорящее об уродливости не только тела, но и души.
Три ваучера семьи я продал за три килограмма докторской колбасы (такова была их уличная стоимость).
Сначала надо было акционировать предприятия. Потом не платить заработную плату простым рабочим (верхушка администрации при этом себе хорошо платила). И голодный раб продавал по дешевке акции своим директорам. Те стали владельцами предприятий. Могли их перепродать. А кто имел какой-то капитал и в застойное время, тот тоже смог приобрести выгодные акции. Вот и все. Вот и шоковая терапия. Вот – девяносто процентов населения обворованных и нищих. О какой же морали и нравственности в данном случае можно говорить? Это не демократия – это плутократия с ее институтами наемных убийц. То есть – «будешь возникать – убьют и никто не узнает, кто убил».
Вот так-то, господа Гайдары.
Русская литература делится на два рукава, на два ручья: натурально-здоровый (Аксаков, Пушкин, Лесков, Тургенев, Пришвин) и идеально-больной (Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Белый, Блок) и т. д.
Третий же путь, объединяющий и завершающий мощную эпоху русской литературы и эти два начала:
Платонов и Базунов – совершенно непохожие друг на друга художники.
Однажды проснулся и понял, что моя жизнь внешняя будет проходить между домом и работой. И никуда не деться, никуда не уехать. И надо ли куда-нибудь уезжать?
В Лермонтове помимо души юношеской, идеальной «сидел» (вторая половина души) какой-то темный старичок, какой-то ослабляющий жизнь эстетик. Но сколько гениальной позы, сколько европейского литературного чувствования и таланта! И еще – душа бедная, детская, плачущая и одинокая… И еще мечты о прекрасном не только на Небе, но и на Земле, и понимание, что этого никогда не будет. Когда я его читаю, я ему по-хорошему завидую и его очень, очень жалею. Хочется обнять его и по-братски сказать: «Ну что ты, Миша, брось ты печалиться, все будет хорошо, все будет прекрасно».
Знаю и о другом «Мише», который с презрением и бешенством оттолкнул бы меня в сторону и прошел бы аристократически гордо мимо.
Жаль его, очень жаль. Россию того времени не жаль, Пушкина не жаль, а его жаль. Ведь никак не мог соединить жизнь с идеалами – умная головушка мешала.
У пьяного и влюбленного душа тираническая – так утверждает Платон. И у восточного человека, отягощенного своей плотью (ест животную, насыщенную болью и кровью, пищу). Нечто подобное я заметил у моего знакомого, толстого, стареющего еврея, который, что называется, хочет, но не может, а потому раздражен и завистлив, важен и подозрителен, вспыльчив и тираничен. Жизнь утекает, скоро смерть, нет внешнего успеха, и потому ему все кажется, что во всем виновата эта страна и, разумеется, антисемиты. Не знаешь иногда, как с ним себя вести, что говорить и как поступать. Стараешься цензурировать речь, боишься чем-то задеть его (по его мнению). В противном случае увидишь звериный оскал и готовность к драке. Попробуй допусти такого к власти – зарежет, обязательно зарежет. А если не зарежет, то обязательно сгноит в тюрьме. При этом припомнив, не ты ли, мол, сорок лет тому назад что-то про евреев недоброе сказал? Отвечай, Алексеев!
В юности хочется раствориться в прекрасных звуках, в зрелости создавать нечто прекрасное.
Слишком поздно я понял, что называется, сущность жанра, и что надо «учиться овладевать» тем или иным жанром. Все думал о жизни (чаще всего своей), о правде, о прекрасном.
Вот поэтому-то ничего «путного» в литературе не сделал. Это ошибка многих писателей и поэтов (особенно народников), ошибка школы и времени, образования и воспитания.
Нация, превосходящая тем-то и тем-то – это червоточина, болячка на лике человечества, опухоль, куда приливает много дурной крови. У националиста известный сексуальный признак: страсть прямо-таки насиловать (хотя бы мысленно) иноплеменниц. И оголтелая, хулиганствующая толпа фанатиков или, как их еще сейчас называют, фанатов, а как я называю – дебилообразных. Страшен такой, взявший оружие.
Художник – это постоянная борьба со смертью и поиски бессмертия. То же можно было бы сказать и об ученом. Но создание оружия говорит о другом…
Когда лучшие умы начинают мечтать о загранице, это говорит об отношении к ним власть имущих. А когда об этом мечтает народ – это говорит о его крахе и вырождении. В древности был выход: сняться и уйти, оставив правителя, в другие земли и страны.
Я встретил, в общем-то, два типа женщин и мужчин. Первый – это душевный. Человек душевного типа тянется не к власти и деньгам, а именно к доброте и правде. А второй тип – это большая тяга к внешней красоте, успеху, деньгам, власти. Я бы назвал его больше эстетическим, а может быть, и языческим. Он свойственен больше южным народам (очевидно, наполненность солнцем, темперамент), чем северным, несмотря, кажется, на многовековое христианство и мусульманство.
