Она сняла трубку, но колебалась, левой рукой придерживая рычажок, который неожиданно звякнул и затрепетал под пальцами. Она судорожно отдернула руку. В трубке незнакомый мужской голос попросил Рогова.
– А кто его спрашивает?
Отвечено было что-то невразумительное.
Она сказала:
– Минуточку!
С аппаратом в руке, волоча по полу шнур, перешла из комнаты в прихожую и громко, с расчетом на того, стоящего за дверью, сказала:
– Муж вышел погулять с товарищами. Они вот-вот вернутся, все трое. Товарищи будут ночевать у нас, я одолжила у соседей раскладушку.
На том конце провода повесили трубку.
Лишь тогда шевельнулось подозрение, что этот звонок и человек на площадке как-то связаны между собой. Голос в трубке был странно близкий, объемный, словно звонили из автомата за углом. Значит, их тут двое?
Может быть, это все из-за Пола Драйдена? Что, если у себя в Америке он тоже состоит на службе в учреждении, аналогичном тому, куда вызывали Рогова?
Не так уж страшно по нынешним временам.
Немного успокоившись, она понесла телефон обратно в комнату. Сын уже спал. Он всегда засыпал и просыпался мгновенно. Оба мира, в которых все обитали, сон и явь, игра и жизнь, будущее и прошлое, в ней самой давно разведенные, для него еще лежали рядом. Ему не стоило ни малейших усилий шагнуть из одного в другой.
Когда ставила телефон на столик, послышалось, что тот, за дверью, ковыряется в замке. Сердце ухнуло, на ослабевших ногах она метнулась в прихожую.
Нет, все тихо.
Приложила ухо к двери, снова приникла к глазку и вдруг поняла, что человек на площадке сделал то же самое. Два глаза, разделенные выпуклым снаружи крошечным стеклышком, смотрели друг в друга. Она различала даже помаргивание, напряженное подрагивание прижатого к стеклу века. Кто-то разглядывал ее в упор, а она, хотя и знала, что оттуда, с площадки, внутри квартиры ничего увидеть нельзя, почувствовала, как кровь стынет в жилах и мерзкий холодок проходит по корням волос. Разумные соображения сейчас не действовали. Не верилось, что оптика способна защитить ее от этого взгляда. Сам бессмысленный ужас жизни остановил на ней свой неподвижный звериный зрачок.
3
В домах гасли огни, лишь окна подъездов синими от ламп дневного света, переборчатыми колодцами стояли в темноте.
Рогов, Галькевич и Пол Драйден свернули за угол. Галькевич вспомнил, как пару лет назад выпивали у Роговых и тоже вечером шли к остановке. Тоже была осень, но поздняя, дождик, слякоть. На мокром газоне сидела пьяная женщина в резиновых сапогах, в сбившемся платке, расхристанная, немолодая и некрасивая, и Марик сказал про нее: русская Венера.
Явилось желание немедленно рассказать Рогову и Полу Драйдену про Марика, что Марик, сволочь, так сказал. Лишний раз напомнить им, что он, Галькевич, не такой, но, слава Богу, сдержался. Если ты другой, не суетись, не доказывай, иначе получится, что такой же. Никому ничего нельзя доказать, если боишься, а он знал, что в нем живет страх перед этой прекрасной, печальной и жутковатой страной, которая была его родиной.
Свернули за угол, и Пол Драйден внезапно понял, почему в течение всего вечера было чувство, будто фигура царевича Алексея утрачивает ясность очертаний – она не просто расплывалась, а словно растягивалась между Роговым и Галькевичем, принимая образ то одного, то другого, но в любом случае теряла привычное сходство с ним самим, Полом Драйденом. Сам он мальчиком тоже боялся и ненавидел отца – вечно пьяного, громогласного, с огромным плоским телом бывшего баскетболиста, и со студенческих лет сочувствовал Карлу хii: тот пошел войной на пучеглазого царя, чтобы отомстить за его, Пола, детский страх, отроческие унижения.
– Пожалуйста, – попросил он, – подождите меня.
Отошел к кустам, расстегнул молнию на джинсах. Рогов и Галькевич остановились. Под струей зашелестела иссохшая трава. Пол Драйден виноватым голосом сказал Рогову:
– Я забыл у вас мои трусы, они висят в кухне на веревке.
– Что, – уныло спросил Галькевич, – будем возвращаться?
Пол Драйден промолчал. Ему неловко было настаивать, а Рогову – показывать, насколько он рад неожиданной возможности проделать обратный путь втроем. Снова провожать их он, конечно же, не пойдет.
– Пошли домой, – объявил Рогов.
При этом слове хитрая Зюзя отбежала в сторону, понимая, что ее сейчас возьмут на поводок, приведут в квартиру и там опять наденут ненавистные трусы.
Все сильнее дул ветер, хлопало на балконах белье.
Рогов закричал:
– Зюзя, Зюзя, ко мне!
Та делала вид, будто не слышит.
Он сказал:
– Пойдемте, сама прибежит.
В это время жена Рогова увидела, как человек за дверью подмигнул ей. Веко дернулось, опустилось и поднялось, ресницами скользя по стеклу дверного глазка. Она отскочила к стене, поясницу прошибло потом. Он подмигивал ей так, словно знал, что сегодня она весь вечер ненавидела мужа, и теперь сообщал: сигнал принят, будем действовать. Малодушно захотелось разбудить сына, выйти на площадку с ребенком на руках, заслониться им от этого кошмара, и еще больше перепугалась оттого, что возникают такие мысли. Стояла и тоненько подвывала от безнадежности.
Не так уж и поздно, а на лестнице почему-то не слыхать никого из соседей. Ни шагов, ни голосов, окликнуть некого. Ни одна дверь не хлопнет.
Она посмотрела на часы: без четверти одиннадцать. Была половина, когда Рогов пошел провожать гостей, значит, появится минут через пять, ну через десять или пятнадцать, если автобуса долго не будет. Он ведь такой, ни за что не уйдет, пока не посадит их в автобус и не помашет рукой.
Страшно было за мужа, что его здесь кто-то караулит, но едва ли не страшнее казалось увидеть лицо человека за дверью. Так бывает во сне: замечаешь кого-то рядом с собой, пытаешься понять, кто это, чего он хочет, и не понимаешь. Душа томится на грани узнавания, не переступая ее в последнем усилии, потому что в самой загадке – тьма, вариант смерти, а в разгадке – ужас продолжения жизни с тем, что можешь узнать про себя.
Мысли начали разбегаться и путаться, как при температуре. Она сказала себе: спокойно, дура, не паникуй, и выключила свет в коридоре и в кухне, чтобы глаза привыкли к темноте. Тогда у нее будет преимущество, если этот человек попробует высадить дверь и с освещенной площадки ворвется в темную квартиру. Дверь у них можно выбить ногой, еле держится. Она давно говорила Рогову, что надо укрепить ее или поставить железную, но он лишь смеялся. А когда призадумался, это удовольствие стало не по его зарплате.
За окном шумели и раскачивались деревья. Фонарь, горевший у подъезда, временами прорывался сквозь их бушующие кроны, синеватым туманом застилая стекло. Тени бежали по стенам, вжимались в углы. Нужно было что-то делать. Нарочно громко топая, она прошла в кухню, достала из ящика молоток, затем на цыпочках прокралась обратно в прихожую. Если тот человек подслушивает, пусть думает, что ее здесь нет. План был такой: едва послышатся на лестнице шаги Рогова, мгновенно отщелкнуть замок и выскочить ему на помощь.
