Leise flehen Lieder
Durch die Nacht zu dir;
In den stillen Hain hernieder,
Liebster, komm zu mir!..
Странно… Девушка пела не «Liebchen», «любимая», а «Liebster» – «мой любимый».
Иванов привстал на цыпочки перед занавешенным окошком, из которого лилась музыка, подтянулся, пытаясь заглянуть в щель между шторами, но в эту минуту что-то больно уткнулось ему между лопаток и знакомый голос произнес:
– Руки вверх!
* * *
ВОСПОМИНАНИЯ
В доме Ипатьева, где теперь жила семья, всем заправлял вечно пьяный рабочий по фамилии Авдеев, грубый и раздражительный. Теперь узников охраняли бывшие рабочие с заводов Сысерти и Злоказова.
Порядки здесь были строже, чем в Тобольске: в город выпускали редко, только на рынок. И надо было еще уговорить начальника, чтобы позволил солдату сопровождать сестер! На рынке покупали продукты и продавали что-нибудь из украшений. Обед готовили Татьяна или повар – готовили на примусе, и каждый раз это было мучение.
Купеческий дом, в котором теперь жили, был небольшой и тесноватый. Электричества и водопровода не имелось, колодцы находились в саду и во дворике. Солдаты болтали, что при прежних хозяевах в садовый колодец бросилась их дочь, которую хотели выдать за нелюбимого. Теперь его обходили стороной, носили воду из огорода. Охранники потешались… может быть, они наврали, нарочно так сказали, но все равно сестрам страшно было заглянуть в этот глубокий колодец.
Теперь семья занимала пять комнат. Одна – для родителей и больного брата, вторая – для сестер, третья – столовая, ну и еще две каморки: одна для слуг-женщин, другая для слуг-мужчин.
Вскоре вокруг дома возвели второй забор. Потом закрасили окна, так что даже небо теперь можно было увидеть лишь сквозь самые верхние, оставшиеся не закрашенными участки стекол. Ни газет, ни писем заключенные не получали. Даже доктора к Алеше пускали неохотно! Казалось, Авдееву доставляло удовольствие отказывать императорской семье в самых скромных просьбах.
Впрочем, таковы же были и его предшественники.
Семье разрешалось пользоваться кухней и ванной, но для этого нужно было собирать дрова на растопку, а солдаты очень редко снисходили до того, чтобы наносить достаточно воды.
Ипатьевский дом оказался очень сырым. Поначалу вновь прибывшим даже не дали кроватей, и сестрам пришлось спать на пледах прямо на полу: Маша свою кровать в комнате родителей уступила Алеше. Спустя несколько дней им привезли складные кровати, которые были в числе их багажа в поезде. Другие вещи отправили в Совет, и большая их часть исчезла навсегда. А то, что доставили в Ипатьевский дом, сложили на чердаке, откуда заключенным не разрешалось их брать. Все это имущество постепенно было разграблено солдатами.
Как-то раз младшая сестра попросила разрешения взять на чердаке вторую пару туфель, однако Авдеев не разрешил – возможно, просто из вредности. А случившийся тут противный рыжеглазый солдат захохотал и крикнул: «Да тебе до конца жизни и этих-то не износить!»
Девушке стоило огромных усилий не показать ему свой ужас и ненависть к нему. Но она уже ко многому привыкла – и бровью не повела, мимо прошла.
И не он один пророчил семье самую печальную участь…
Приходили в дом Ипатьева двое отвратительных субъектов: Голощекин и Белобородов. Они ни с кем не здоровались, вели себя грубо. Белобородов все твердил о казни во Франции короля Людовика и королевы Марии-Антуанетты. Настаивал, что семья простой народ морочила, держала в темноте, что в России потому мало грамотных людей, одни мошенники и жулики. Приходила досужая публика, кричала через забор: «Вы поцарствовали, помучили бедных людей! Вы были всем, а стали ничем, вас скоро казнят!»
Об этом старались не думать, но это плохо удавалось.
К тяжелой жизни и угрозам постепенно привыкли. Куда трудней было привыкнуть к тому мучению, которым теперь стало хождение в уборную. Без сопровождения солдат в доме было шагу не ступить – они и в уборную девушек сопровождали, непременно отпуская гнусные, а то и вовсе грязные реплики. Надо было научиться их не слушать, не слышать этих реплик, не обращать на них ни малейшего внимания!
Этому удалось наконец научиться, но младшая сестра ничего не могла с собой поделать, когда следом тащился тот, с носом башмачком, который так и норовил дернуть дверь (запирать ее было строго воспрещено!) и заглянуть в уборную. Отчего-то его реплики в ее адрес были самыми мерзкими и оскорбительными. Казалось, он ненавидит младшую сестру больше всех остальных.
Да и прочие не сказать, чтобы семью очень уж любили! Солдаты вели себя скверно, часто напивались, безобразничали, играли в карты на деньги и дрались. Авдеев был способен воспринимать разумные доводы, лишь когда не был пьян. На этом и погорел.
В начале июля его заменили Яковом Юровским.
Для начала новый комендант приказал заключенным сдать все их драгоценности. Теперь у них оставалось только то, что было спрятано в одежде, и продать на базаре даже украдкой уже ничего было нельзя.
Юровский, как и его предшественники, тоже любил запрещать все подряд. Жара в Екатеринбурге стоит летом невыносимая, но лишь с большим трудом заключенным удалось добиться разрешения открывать на ночь окна. Было очевидно, что представителей Совета пугала сама мысль о возможном побеге заключенных. Но ведь это было совершенно нереально – да и кто бы смог помочь им в этом?
А между тем солдаты становились все более и более безалаберными и наглыми. Был случай, когда в течение двух дней семье не приносили никакой еды, и они вынуждены были обходиться своими скромными запасами (в основном макаронами), которые повар привез еще в мае из Тобольска. На следующий день, к счастью, монахини из ближнего монастыря принесли яиц и молока, чего раньше не позволяли, а также муку, из которой испекли свежий хлеб.
Сестры помогали Анне Демидовой в работе по дому: стирали и гладили белье, штопали одежду, мыли посуду и по очереди читали брату. Иногда из караульной поступало распоряжение, чтобы сестры все бросили и сыграли на фортепьяно для развлечения охраны.
Солдаты наглели, наглели страшно! Стены и притолоки дверей были испещрены похабными стишками, где то и дело встречались имена этого дьявольского отродья, Григория, и их матери, снабженные гнусными эпитетами и рифмами, издевки над отцом, а то и признания сестрам в тех чувствах, которые они возбуждали в этой солдатне.
Эти чувства не льстили – они оскорбляли!
Особенно давал себе волю тот – с рыжими глазами и носом башмачком. Младшая сестра его боялась, презирала и ненавидела. Страх не показывала, а презрение и ненависть не скрывала.
А потом случилось вот что. Однажды высунулась она из окна в верхнем этаже – и вдруг рядом просвистела пуля. Оказывается, в нее стрелял тот солдат!
Пожаловались коменданту, а тот лишь плечами пожал:
