После сытной еды глаза у обоих начали слипаться, и как ни грызла Иванова тревога и полная невозможность что-либо понять в этой истории с доктором Сухаревым, он все же почувствовал, что надо дать себе отдохнуть. Слишком тяжело дались ему дорога в Петроград, изматывающее беспокойство за великую княжну, мучительная загадка предательства… Нужна была хотя бы небольшая передышка. Профессор снова извинился за отсутствие мебели, даже дивана, и предложил Иванову улечься на двух коврах, сложенных один на другой в гостиной. Другой постели не было. Помогая гостю устроиться, он объяснил, что продавать ковры жалко: их любила покойная жена, – да и не дотащить ему такую тяжесть до Сухаревки, где их можно было бы продать задешево или на продукты променять.
Иванов слышал это уже сквозь сон. Какое-то время он блуждал по смутным тропам зыбких сновидений, как всегда, видя прежде всего испуганные голубые глаза великой княжны Анастасии Николаевны, в которых пропадал страх и начинала робко искриться улыбка, когда они с Ивановым встречались взглядами, и которая смеялась, когда Иванов называл ее Настасьей. Потом приснился ему несчастный Федор Филатов – он шел почему-то в рубашке нараспашку, мелькнул, оглянулся через плечо, помахал рукой в расстегнутом, спадающем до локтя рукаве и исчез, а вместо него явился профессор Пермяков, тащивший на плече свернутый в трубку ковер на рынок… на Сухаревку…
Иванов проснулся, резко сел, расширенными глазами уставившись в окно, за которым уже копились сумерки.
– Сухаревка, – пробормотал он. – А что, если?..
А что, если Сухарев – это не фамилия какого-то там доктора, а указание на адрес?
Развернул карту, приложенную к адресной книге. Сухаревская площадь, улица Садовая-Сухаревская, два Сухаревских переулка – Большой и Малый, которые на карте, очевидно, для краткости называются Сухаревыми.
Какой из них? И какой номер дома? Где именно искать Верховцева? Или это опять ложный след?
Снова зашевелились подозрения, страх за великую княжну так и стиснул сердце.
Почему Верховцев назвал доктора Сухаревым, а не Сухаревским? Для чего затруднил Иванову поиск? А может быть, он боялся кого-то? Боялся, что его будет искать не только Иванов?
Вспомнился тот, высокий, широкоплечий, в бекеше, бородатый, с бритой головой (он стащил шапку и вытер лоб, как раз когда Иванов проходил мимо) и его спутник с пронырливой физиономией.
Они? Да вряд ли. К тому же они не смогли бы так быстро добраться до Москвы.
А почему? Если смог он, Иванов, почему не смогут те двое?
Конечно, это маловероятно, и все же надо быть готовым ко всему.
Ему всегда легче думалось на ходу, да и сил не было сидеть и ждать невесть чего. Если надо, он всю эту Сухаревку прошерстит от подвалов до чердаков! У него два револьвера и вполне достаточно патронов к ним.
Иванов не очень хорошо знал Москву, поэтому спросил профессора, как дойти до Сухаревских переулков, причем поскорей.
– Покажите на карте, – предложил Иванов.
– Вам надо перейти Тверскую по Большому Палашевскому, – провел профессор по карте сточенным карандашом. – Буквально напротив будет Настасьинский переулок. Пройдете сквозь него…
– Какой переулок? – спросил Иванов тупо.
– Настасьинский, – повторил профессор. – Потом пойдете…
Иванов уже не слышал – вспоминал.
…Она выскочила из кустов, вся осыпанная мелким березовым золотом. Иванов шагнул навстречу и в первую минуту подумал, что это не та девушка, которую он ждет: глаза у нее были не голубые, а сплошь черные. Да ведь это зрачки так расширились от ужаса, она почти обезумела, до того ей страшно! Надо было что-то сделать немедленно, чтобы привести ее в себя, что-то сказать – и он заговорил, улыбаясь как ни в чем не бывало:
– Здравствуйте, Настасья Николаевна. Давайте по лесу немножко прогуляемся, хорошо, Настасья Николаевна?
Она заморгала, и Иванов увидел: безумные эти зрачки сужаются, открывая ясную голубизну, – словно тучи ушли с неба! И вдруг она засмеялась, положила руку на его рукав:
– Давайте прогуляемся. А вас как зовут?
– Господин Иванов, – ляпнул он, почему-то растерявшись и не подумав назвать свое имя.
– А меня – Настасья…
Теперь ее голубые глаза смеялись – такими он их и запомнил, такими они и снились ему чуть ли не каждую ночь.
– Достаточно, – прервал Иванов профессора. – Карту я возьму, как-нибудь разберусь по пути.
И быстро пошел к двери.
– На ночлег-то вернетесь? – окликнул растерянный Пермяков.
– Не знаю. На всякий случай прощайте.
– Прощайте…
Иванов уже ничего не слышал.
Конечно, это была сентиментальная глупость – это желание как можно скорей оказаться в Настасьинском переулке. Он по-прежнему не представлял, какой дом нужен ему на Сухаревке, как он сможет кого-то там найти в опускающихся на Москву сумерках – фонари кое-где горели только на Тверской, а в переулках уже скопилась темнота, – и все же он почти бежал вперед. В Настасьинский.
Пересек Тверскую.
Какая-то фигура плелась впереди.
– Это что за улица? – крикнул Иванов.
– Настасьинский переулок, – слабо откликнулся голос.
Иванов остановился, коснувшись стены ближайшего дома, словно погладил, словно храбрости набрался, потом снова зашагал, поглядывая по сторонам. Высокие каменные доходные дома иногда словно проваливались, чередуясь с низенькими, оставшимися еще с прежних времен, или с заборчиками, окружавшими палисады.
«Конечно, я сошел с ума, – угрюмо признался Иванов сам себе. – Надо думать о ее жизни, а я думаю о своей. Надо думать о ее спасении, а я думаю о своей любви. Откуда это все взялось? Когда началось? Там, в лесу? Или в сгоревшем имении, в этом страшном имении, где вокруг собрались тени несчастных убитых Филатовых и Козыревых, и я запел, чтобы отогнать их, чтобы развеять ее страхи:
– Leise flehen Lieder
Durch die Nacht zu dir;
In den stillen Hain hernieder,
Liebchen, komm zu mir!..»
«Liebchen…»
[84] Да, это правда!
Внезапно откуда-то налетел, будто легкий ветерок, перебор фортепианных клавиш. Кто-то неподалеку наигрывал эту же самую мелодию, пытаясь подобрать на слух, сбиваясь и начиная вновь: ля-си-ля, ре второй октавы, ля, соль-ля, соль, ре, соль, ля, соль, соль-фа, ми, фа…
«Leise flehen Lieder Durch die Nacht zu dir…» Или как в том русском переводе, пусть и неточном, но таком чудесном: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной…»
Это ему мерещится, конечно. Галлюцинация, вызванная воспоминанием!
А впрочем, нет. Музыка слышна наяву. Вон оттуда, из домика с мезонином, скрывшегося меж высокими доходными домами. Улицы пустынны, ни извозчиков не слышно, ни трамваев, ни грузовик с солдатами не пронесется, ни даже шагов редких прохожих – только поэтому и смог Иванов расслышать этот легкий перебор клавиш, а потом и девичий голос:
