* * *
Дом, в котором жила Рита, по-прежнему стоял темным.
– Очевидно, еще не вернулись, – сказал Степан. – Или затаились, сидят в темноте.
– Буду стучать, пока не откроют! – рванулся вперед Дунаев, но Степан успел схватить его за рукав:
– Не откроют, пока будете стучать! Если они и в самом деле дома, надо действовать хитрее. Вот что, пойдемте ко мне. Я протелефонирую Рите. Если она дома, на звонок подойдет обязательно.
– У тя аппарат имеется?!
– В Москве действует телефонная связь?! – хором спросили Файка и Дунаев.
Степан вздохнул:
– Аппарат имеется, да что с того?.. Вообще-то в Москве довольно много квартир было телефонировано, в том числе и приватные. А что в этом удивительного, ведь в 16-м году Эриксон построил станцию на 60 тысяч номеров! Другое дело, что не у всех были деньги на это удовольствие: 79 рублей в год. Впрочем, первые номера от Белла
[75] стоили куда дороже: 250 в год
[76], да за каждую версту более трех – плюс еще по пятьдесят рублей. У супруга – ныне покойного – моей квартирной хозяйки деньги были, поэтому он еще при Белле телефонировался! Но теперь толку с этого удобства немного. В минувшем октябре юнкера и большевичье бились за телефонную станцию в Милютинском переулке не на жизнь, а на смерть. Понятно, что многие линии были выведены из строя. На некоторое время их вообще отключали, теперь потихоньку начинают восстанавливать. Но выборочно! Повезло вам оказаться в том узле связи, к которому относится квартира какого-нибудь нужного власти человека, – будет у вас действовать аппарат, ваш номер подключат к коммутатору. Нет – останетесь с молчаливым ящиком на стене до второго пришествия. Нашему узлу посчастливилось: связь восстановили и в Спиридоньевском переулке, и на Большой Бронной. Так что Рите мы вполне можем телефонировать. Кстати, денег за связь большевики почему-то не берут, и это, кажется, единственное, за что их можно поблагодарить.
– Ничего, очухаются – и начнут брать! – зловеще посулил Файка.
«К-хе Окуневой» принадлежала пятикомнатная квартира, однако, по словам Степана, хозяйке вскоре предстояло уплотнение: ей оставляли только одну комнату, а в другие должны были по новому закону вселиться посторонние люди. Степан признался, что очень надеялся оказаться одним из этих людей – на правах давнего квартиранта.
Он щелкнул выключателем – вспыхнул свет в большой кованой люстре, показавшийся неожиданно ярким.
– Что делается! – проворчал Степан. – Видимо, в честь праздника расщедрилось большевичье на электричество! Обычно или вовсе света нету, или лампы вполнакала горят.
Помпезный, громоздкий, украшенный слоновой костью и позолотой телефонный аппарат висел на стенке в прихожей, рядом с огромным мрачным зеркалом, и это до такой степени вдруг напомнило Дунаеву прихожую квартиры Инзаевых, что у него ком подкатил к горлу. С болью осознал, что, пока шел по Петрограду от вокзала до Фонтанки в тот роковой день, он даже не подумал, что с Верой можно соединиться по телефону, хотя несколько раз в поле его зрения мелькали деревянные будки общественных телефонов!
[77] Правда, ни в одной из них не наблюдалось аппарата: их еще до революции воровали настолько часто, что появились специальные сторожа – следить за оснасткой будок, ну а кому теперь-то было стеречь, когда все сторожа вкупе с кухарками подались «управлять государством»?
Степан крутанул ручку, снял трубку с рычага, назвал фамилию Хитрово, потом, чертыхнувшись, уточнил, что ему нужна квартира Валентины Петровны Рассохиной (Дунаев догадался, что у этой дамы Рита снимала жилье), и принялся ждать. Спустя некоторое время покачал головой, сказал: «Спасибо, барышня, вызову попозже!» – и, снова крутнув рычаг, чтобы прервать связь, повесил трубку.
– Не отвечает, – сообщил он о том, что и так было понятно. – Будь Рита дома, к телефону всенепременно подошла бы. Снова ждем. Пока давайте-ка чаю выпьем. Я пойду примус разожгу, а вы посидите вот здесь.
Он провел гостей в довольно большую комнату, где стоял огромный, хотя и изрядно продавленный и обшарпанный диван, пара табуретов, сложенная походная кровать в углу, а все остальное пространство было завалено связками книг, и ушел.
– Во, еще один малахольный, – проворчал Файка, неодобрительно глядя на книги. – Ну да ничего, будет чем топить зимой! Пойду-ка я гляну, где тут у них задец.
– Что? – вытаращил глаза Дунаев.
– Отхожее место, ежли по-благородному грить, – перевел Файка и вышел, однако почти сразу вернулся. Его рыжеватые глаза были изумленно вытаращены.
– Хозяин-то наш и впрямь малахольный! – таинственно прошипел он. – Знашь, чего делат? Воды в шайку набуровил, конверт от того письма, которое ты ему привез, туда сунул, а потом вытащил и глядит на него, будто там чего толкового написано! Я до того ошарашился, что до нужного места забыл дойти! А надобно – спасу нет!
Файка снова выбежал.
Дунаев почувствовал, что у него подогнулись ноги. Плюхнулся на диван. Его словно прострелило воспоминанием: Вторая Санкт-Петербургская гимназия, что на углу Большой Мещанской улицы и Демидова переулка, короткая рекреация
[78], во время которой он, Витька Дунаев, гимназист четвертого класса, и его приятели Игорь Котов и Тимка Желтяков обмениваются вроде бы совершенно чистыми листками бумаги. На самом деле это таинственные послания, написанные «невидимыми чернилами». Роль чернил играли луковый сок, брюквенный, яблочный или разбавленное молоко. Чтобы узнать «тайну», бумагу следовало нагреть. Вообще-то писали они всякую чушь: важно было не содержание, а возможность прочесть то, что другие прочесть не могли. Вдруг Дунаев уронил листок, и его поднесло сквозняком прямо под ноги молодому учителю химии Скворцову.
– Ого! – сказал Скворцов, поднимая листок и глядя смеющимися глазами на обомлевшего Витьку. Потом его тонкие пальцы проворно ощупали бумагу: – Симпатическими чернилами интересуетесь? – Он понюхал листок и уверенно сказал: – Луковый сок. Запах сразу вызывает подозрения! Брюквенный и яблочный соки оставляют чуть заметный желтоватый оттенок. Молоко – вещь очень хорошая, но бумага в том месте, где что-нибудь написано, заметно грубеет, вспучивается. Опытный человек сразу поймет: здесь что-то написано. Самый верный способ знаете, какой? – Он огляделся, нет ли поблизости кого-то из немолодых и суровых преподавателей, которые отнюдь не приветствовали свободную болтовню учителей и воспитанников, и скороговоркой сообщил: – Надо смочить водой листок нелинованной бумаги и положить его на что-то стеклянное, скажем, на зеркало. Сверху положите другой листок, уже сухой, а затем твердым карандашом или острой палочкой напишите все необходимое. Пока первый лист влажный, текст будет виден, а как только высохнет, написанное исчезнет. После этого на этой бумаге пишите что угодно – для маскировки. Но не чернилами! Чтобы прочитать тайный текст, надо опустить лист в воду и тут же вытащить его обратно. Понимаешь, почему нельзя писать чернилами? – хитро улыбаясь, спросил Скворцов.
