Дунаев искоса наблюдал за Бородаевым. Ни в лице, ни в голосе его не было ни малейшего признака опьянения. Впрочем, Дунаев тоже ничего такого не чувствовал, хотя на голодный желудок принято было изрядно. Впрочем, он знал за собой эту особенность – не размариваться, а наоборот – собираться, сколько ни выпьет. Потом, конечно, наступит реакция, но до этого «потом» еще изрядный запас времени. Похоже, и Степан был столь же крепок, а вот Файка осоловел, того и гляди уснет. Ну и пусть спит – от него можно не ждать подвоха, а вот к Степану Дунаев пока не мог определить своего отношения.
Степан вынул из кармана часы, открыл, взглянул, качнул головой и снова щелкнул крышкой:
– Нет, хозяйка еще, пожалуй, не ушла. Придется тут пока посидеть. Пока поговорим. – И повернулся к Файке: – Я так понял, что если эти двое, которых мы считаем виновниками гибели Веры, тебя видели, значит, и ты их разглядел?
– А то как же! – оживился Файка. – Видел вот так же, как тебя вижу!
– Тогда опиши обоих. Особенно девушку – подробно, – попросил Степан.
Файка вопросительно взглянул на Дунаева. Тот кивнул, и Файка начал:
– Ну, буржуй – он на вогула похож…
Файка почти слово в слово повторял то, что уже говорил Дунаеву, и тот не слушал, только диву себе давался: как так вышло, что он до сих пор не озаботился попросить Файку составить то, что у профессионалов называется словесным портретом? Да, накрепко растерял бывший судебный следователь Владимир Юлианович Дунаев свои профессиональные навыки!
– А девчонка, она… – услышал он слова Файки и насторожился, прислушался.
– Росточка она была махонького, в точности такая, как Вера Николаевна, – рассказывал Файка. – Разве что Вера Николаевна тоненькая, словно веточка, а Ната малость покрепче, посправней телом. Волосы у нее были пушистые, самую малость рыжеватые, не шибко длинные, из-под шапчонки торчали, кудряшками вились. – Файка покрутил пальцами вокруг лица, изображая эти кудряшки.
– Погоди! – прервал его Дунаев. – Я отлично помню, как ты говорил, что там, на Литейном, рядом с Верой топталась девка в серой пальтушке и черном платке. Откуда же шапчонка взялась?
Файка растерянно хлопнул глазами:
– Ну я ее потом в доме еще раз встречал, только без Веры Николаевны. Неужто я не сказывал тебе, Леонтий Петрович? Эх, запамятовал, башка бестолковая! – И он вознамерился сокрушенно стукнуть себя по лбу, да промазал и удивленно оглядел свой кулак, словно видел его впервые.
Замахнулся вторично, но Дунаев перехватил его руку и велел:
– Угомонись. Глаза у нее какого цвета были?
– А голубые, – сообщил Файка. – У них у всех… – Он запнулся было, но тотчас поправился: – У них у двох с Верой Николаевной были глаза светлые.
– «У двох»! – передразнил Дунаев, а Степан нетерпеливо спросил:
– Еще что-нибудь особенное не приметил?
– Хороша она была собой, вот что особенное, – сообщил Файка, с явным усилием ворочая языком. Он вдруг начал покачиваться на стуле и для надежности уложил руки на стол. – Вера Николаевна – та красавица, на таких лучше вовсе глаз не поднимать, все равно без толку, а эта… Ната, значит, – хороша, как… огонечек яркий, манящий. Так и сияла, так и сверкала, словно золотинка под солнцем. Вот, бывало, идешь по каменной осыпи в ясный день, а солнце пробьется меж деревьев да вдруг как вдарит тебя блеском по глазам! В камнях уральских иной раз этакие вкрапины золотистые попадаются…
С этими словами он рухнул головой на стол, очень удачно попав лбом в сгиб руки, и захрапел.
– Свидетель готов, – прокомментировал Степан, поднимая опрокинутый Файкой стаканчик, – на счастье, пустой. – Надо же, а казался покрепче! А что это он про уральские камни упомянул? Он с Урала родом, что ли?
– Да вроде бы, – уклончиво ответил Дунаев.
Он не имел ни малейшего желания посвящать Степана Бородаева в позорные подробности биографии своего спутника. Если Бородаев такой же воинствующий монархист, как и Павлик Подгорский, он может отказаться работать в компании с Файкой, несмотря на то, что это единственный человек, который видел убийцу Веры. Каким бы подробным ни был данный Файкой словесный портрет, он не заменит живого глаза свидетеля.
Надо было отвлечь Степана от темы Урала, и Дунаев очень кстати вспомнил, как это сделать:
– Я ведь тоже видел Нату, правда, как уже говорил, мельком. Однако обратил внимание на ее браслет. Он туго обхватывал запястье, и в него был вставлен какой-то камень. Правда, руки у нее были в крови, – Дунаев приложил огромные усилия, чтобы не сорваться при этих словах в нервную дрожь, – и цвета камня я не разглядел, однако он точно был, теперь я вспоминаю. Конечно, не исключено, что Ната украла его у Веры…
– Браслет! – перебил Степан, вцепившись в край стола так, что тот качнулся. – Браслет с камнем! Туго обхватывал запястье! У Веры не было такого браслета!
– А вам откуда это известно, позвольте спросить? – донельзя изумился Дунаев – и этому бурному волнению, но прежде всего тому, что Степан говорил так уверенно.
– Известно! – с хрипом выдохнул Степан. – Мне известно о Вере гораздо больше, чем вам кажется! Потому что вы последний год шлялись невесть где, а я был рядом… Рядом был, изображал бескорыстного друга, этакого chevalier servant
[73], которому она доверяла свою душу. Потом я не выдержал – уехал в Москву. Я любил Веру! А она любила вас! Какого черта вы появились так поздно?!
Голос его сорвался коротким, судорожно подавленным рыданием.
Дунаев молчал, опустив голову.
– Я знаю, что мне нет прощения, – пробормотал он наконец. – И я сам никогда себя не прощу. Но сейчас я, да и вы, если любили ее, – мы можем сделать только одно: отомстить. Поэтому предлагаю перестать рвать на себе волосы и снова пойти к Рите Хитрово. Возможно, она уже вернулась. На это наша последняя надежда.
Степан несколько мгновений мерил его бешеным взглядом. Свет тусклых ламп отражался в его глазах, и Дунаев понимал, что эти глаза полны слез. И он завидовал Степану, потому что плакать не мог, потому что Степану было не за что себя упрекать, а ему-то – было за что, и очень за многое! Сейчас глупее всего и преступнее всего казались бессмысленные блуждания по Петрограду, эти дурацкие сомнения…
– Ладно, – вдруг проговорил Степан, резко поднимаясь. – Пойдемте.
Они не без труда растолкали Файку и вышли из душной, теплой кухмистерской в значительно похолодавшее к вечеру 25 октября, которое теперь и в самом деле больше соответствовало 7 ноября. На сей раз новый стиль восторжествовал.
– Кстати, вы заметили, что Ната произвела на него немалое впечатление? – вдруг шепнул Степан, застегивая полушубок и кивком указывая на Файку, сонно тащившегося на некотором расстоянии.
– Похоже на то, – согласился Дунаев с брезгливым выражением. – Но это не мешает делу. Уверяю вас, что помогает он мне не за страх, а за совесть. Он был очень предан Вере. Да и жестокость этого убийства его поразила!
