«Г-ну Степану Бородаеву, Москва, Спиридоньевскiй переулокъ, домъ 12/9, второй этажъ, квартира к-хи Окуневой».
– И кто же такой этот Бородаев? – спросил Григорий Маркович. – А вот это – «Г-ну» – значит что? Господину или гражданину? А «квартира к-хи Окуневой» что такое? Окунева сия – купчиха или кухарка? Как прикажете понимать?
– Как вам хочется, так и понимайте, – буркнул Дунаев, диву даваясь глупости Павлика, а заодно и своей.
Как говорят хохлы, «бачилы очи, що куповалы», вот так же и его «очи бачилы», «що» он должен был доставить в Москву. Знать, несмотря на все перипетии судьбы и твердое понимание того, что прежней России больше нет, не выгорели еще в сознании правила прежнего политеса – ну и прежней орфографии. Павлик не только про «г-на» и «к-ху» (вот уж воистину!), но даже про «еры» и десятеричное «и»
[63] не позабыл, а Дунаев ни того, ни другого не заметил.
– Что в письме? – спросил Григорий Маркович.
– Не знаю, – дернул плечом Дунаев, стараясь держаться спокойно и вспоминая, как Павлик заверял, что его шифр никому не будет понятен. Оставалось уповать на то, что он не соврал, потому что нетрудно было догадаться, что Григорий Маркович сейчас конверт вскроет. С другой стороны, если там окажется какая-нибудь классическая криптограмма
[64] из непонятных значков, это будет для Дунаева еще хуже. Вряд ли Григорий Маркович сочтет ее невинной забавой: ведь всякий шифр что-нибудь да скрывает, и вряд ли Григорий Маркович оставит это без внимания! – Знакомые попросили довезти до Москвы.
– В самом деле не знаете? – удивился Григорий Маркович. – А если там содержится что-то опасное для революции?
– Нет там ничего опасного для революции, – устало пробормотал Дунаев.
Вдруг в стенку теплушки снаружи трижды стукнули чем-то тяжелым – очень возможно, что винтовочным прикладом.
Файка тихонечко взвыл.
– Сядьте оба, – приказал Григорий Маркович. – И тихо! Сейчас сюда придут люди, которые стреляют без предупреждения. И они очень любят шарить по карманам… Причем им безразлично, чьи это карманы: живых людей или трупов.
Дунаев и Файка послушно сползли по стенке, сели.
Григорий Маркович откатил дверь. В вагон влезли два матроса с винтовками. Угрюмо поздоровались за руку с Григорием Марковичем, уставились на Дунаева с Файкой:
– А это кто такие?
– Товарищи, – спокойно ответил Григорий Маркович. – Свои. Не обращайте на них внимания.
Дунаев сначала удивился этой аттестации, потом смекнул, что Григорий Маркович вовсе не жаждет делиться с вновь прибывшими теми деньгами, которые он получил от Дунаева.
Матросы поставили к стене винтовки и занялись грузом. Каждый ящик или мешок они тщательно осматривали, вскрывали, перерывали содержимое, что-то откладывали в сторону, оставшееся снова укладывали в ящики или мешки.
Дунаеву показалось, что там какие-то коробки с сахаром, печеньем, консервы… Ему приходилось видеть продукты, присылаемые организациями Красного Креста – возможно, матросы сейчас потрошили именно эти посылки. Зачем? Решили их ополовинить в свою пользу? Или искали там что-то «опасное для революции»?
Впрочем, намерения матросов сейчас волновали его меньше всего. Имелись куда более серьезные поводы для волнения.
Вагон дернулся, «летучая мышь» качнулась под потолком – поезд тронулся.
Григорий Маркович сел рядом с Дунаевым, достал перочинный нож и аккуратно вскрыл клапан конверта.
– Что ж клей такой плохой у ваших знакомых? – пробормотал он, вынимая и разворачивая листок – обычный линованный листок из тетрадки, возможно, завалявшейся у Павлика с гимназических времен. Пробежал письмо глазами и начал читать вслух:
«Степан, здравствуй. С горечью сообщаю тебе об огромном несчастье: убита Верочка Инзаева. Якобы в смерти ее повинна какая-то девушка по имени Ната. Не знаю, найдут ли ее. Верочку мы похороним. Передаст тебе это письмо Леонтий Петрович Дунаев, он же расскажет подробности. Возможно, ты вспомнишь, что вы встречались раньше. Не могу описать глубины своего горя, понимаю, как себя почувствуешь при этом известии ты. Мне кажется, это какая-то ошибка небес, но я все видел своими глазами. Больно писать. Помоги Дунаеву в Москве, надеюсь, он окажется полезным и тебе. Подавал ли о себе известия Ганя Гадлевский? Мне он ничего не писал с самого сентября. Матушка тебе кланяется и благословляет. Остаюсь твоим другом – Павел Подгорский. 5 ноября 1918 года, Петроград».
Хохотнув, Григорий Маркович протянул Дунаеву листок и конверт, а сам вернулся к сеннику, спрятал под него отнятые револьверы, улегся, свой револьвер подложил под щеку, как подушку, пробормотал сонно:
– Не дурите, очень прошу. С нашими сопровождающими не надо шутить. Лучше поспите. Время быстрее пройдет.
Вслед за тем он закрыл глаза и мгновенно заснул, даже похрапывать начал.
Дунаев покосился на Файку. Однако и он уже спал, свернувшись клубком прямо на полу и подложив под голову тощий «сидор»
[65], с которым отправился в поездку.
Глаза слипались и у Дунаева: сказывались и усталость, и бессонные ночи, и вмиг отпустившее напряжение.
Письмо Павлика оказалось вполне безобидным. Впрочем, такого письма вполне можно было и не писать: там нет ничего, чего Дунаев не передал бы Бородаеву устно. А вот с глупой надписью на конверте легко было бы огрести неприятности от какого-нибудь подозрительного чекиста.
Зевая, Дунаев осторожно вкладывал письмо в конверт.
Интересно, почему само письмо Павлик написал чернилами, а конверт подписал карандашом? Боялся, что чернила размажутся? А что карандаш сотрется, не боялся? Или надеялся, что Дунаев запомнит адрес?
Он послюнил полоску клея и несколько минут прижимал клапан пальцами, чтобы клей схватился.
«Бородаев, конечно, решит, что это я читал письмо», – подумал он раздраженно.
Клапан не желал приклеиваться: бумага была слишком плотная, неровная, шершавая.
Вообще странная какая-то бумага. Конечно, сейчас не до выбора: все писчебумажные магазины и лавки закрыты, люди пользуются тем, что у кого осталось от прежних времен, берегут каждый клочок. Вот и Павлик склеил конверт из чего попало. Такое впечатление, что этот лист промок, потом его высушили и пустили в ход.
