– Отлично, – кивнул Верховцев. – Вы своим необдуманным восклицанием на лестничной площадке поставили Нату в очень опасное положение. У меня есть основания думать, что по нашему следу идут те люди, которые убили Веру вместо Наты.
– Что?! – вскрикнули девушки в один голос.
– Да ты подумай головой! – с досадой взглянул Верховцев на Нату. – Сама же рассказывала, как было! Ту черную хламиду, в которой ты прибежала домой, тебе Вера дала, верно? И надела твое серенькое пальтишко. Кто дверь открыл? Ты? Она?
– Она…
– Вот! И сразу падать начала, так или нет?
– Да… она упала, а в груди нож. И бормотала: «Больно! Больно!» Я решила, что ей больно от этого ножа, и решила его вытащить. Тащила, он застрял… Не помню, куда я его дела, бросила где-то, наверное. И кинулась бежать!
– Убийца ждал под дверью, – продолжал Верховцев. – На площадке полутемно. Если не ошибаюсь, окна там были фанерой забиты. Увидел девушку в сером пальто – и ударил. Я почти уверен, что потом он понял, что совершил ошибку. И попытается ее исправить.
Ната отшатнулась, Верховцев подхватил ее и помог сесть на диван.
– Это большевики! – стиснула ее руку Рита. – Они узнали, что бедной девочке как-то удалось спастись, поэтому решили расправиться с ней.
– Возможно, – кивнул Верховцев. – Но сейчас мы не будем это обсуждать.
– Ой, да… – Рита вскочила. – У меня же нет времени, совсем нет! Я не знаю, как быть, дорогие, дорогие мои, но я непременно должна бежать!
Она метнулась было к своим вещам, однако Верховцев поймал ее за руку:
– Минуточку. Вы побежите, куда вам угодно, только сначала вы сходите к своей соседке и скажете ей вот что…
Он начал говорить, настойчиво глядя в глаза Рите. Потом заставил ее повторить. Когда она забывала, подсказывал.
Рита встала, со странным выражением оглядываясь на вещи, стоявшие в углу. Как во сне, накинула шубку, взяла ридикюль, нетвердо побрела в прихожую.
Ната удивленно таращилась на нее.
– Пальто и ридикюль оставьте, – приказал Верховцев. – Вы поговорите с соседкой и вернетесь.
– На лестничной площадке холодно… – пробормотала Рита, пряча глаза.
– Ничего, – Верховцев бесцеремонно выхватил у нее ридикюль, сдернул с плеч шубку, снова швырнул ее в кресло.
– Рита, идите и возвращайтесь поскорей, – сказал он миролюбиво. – И прекратите фокусничать. Я выйду с вами и буду стоять между этажами. Когда войдете в квартиру соседки, дверь не закрывайте. Я хочу послушать, что вы скажете. И имейте в виду, верная, преданная подружка-путешественница-паломница, – в голосе его зазвучало ледяное презрение, – если что, я ни вас, ни соседку не пожалею.
Верховцев выхватил из внутреннего кармана пальто револьвер.
Рита взвизгнула.
– Спокойно, – усмехнулся Верховцев. – Вам ничего не грозит, если сделаете все так, как я сказал. Проведете разговор правильно – не позднее чем через четверть часа отправитесь в путь. Нам тоже неинтересно здесь торчать! По вашей милости придется искать новое пристанище.
Обернулся к Нате, застывшей на диване, и Елизавете Петровне, вышедшей из кухни:
– Не волнуйтесь, дамы. Мы сейчас вернемся.
* * *
«…В результате моей работы по этому делу у меня сложилось убеждение, что Августейшая семья жива. Мне казалось, что большевики расстреляли в комнате кого-нибудь, чтобы симулировать убийство Августейшей семьи, вывезли ее ночью по дороге на Коптяки, также с целью симуляции убийства, здесь переодели ее в крестьянское платье и затем увезли отсюда куда-либо, а одежду ее сожгли. Так я думал в результате моих наблюдений и в результате моих рассуждений. Мне казалось, что Германский Императорский Дом никак не мог бы допустить такого злодеяния. Он не должен бы был допускать его. Я так думал. Мне и казалось, что все факты, которые я наблюдал при расследовании, – это симуляция убийства»
[62].
* * *
Помогая друг другу, Дунаев с Файкой забрались в теплушку. Здесь и в самом деле было тепло: посередине стояла буржуйка, рядом – немалая горушка дров, да еще, можно сказать, целая поленница сложена в углу. Под потолком висела «летучая мышь». Собственно, это был не настоящий почтовый вагон с бронированными дверями и отсеками для писем, посылок и сопровождающих почту охранников, а самый обычный товарный, с раздвижными деревянными щелястыми дверьми. Половина его была завалена и заставлена ящиками и мешками – возможно, с почтой, хотя Дунаев не поручился бы за это. В сторонке лежал туго набитый сенник, тут же был брошен английский дорожный мешок со множеством карманов и ремней – добротный, хоть и потертый изрядно. В сторонке стояло заботливо прикрытое фанеркой ведро, рядом с ним – чайник.
– Там вода, – уточнил Григорий Маркович, показывая на ведро, – оправка в дверь на ходу. Устраивайтесь как хотите и где хотите, а я дождусь охраны и спать лягу. Только для начала главный вопрос решим: оружие у вас есть?
Пассажиры растерянно на него уставились, потом Файка истово замотал головой, а Дунаев хмуро спросил:
– А вам какое дело?
– А такое, – Григорий Маркович выхватил револьвер и направил его на пассажиров, – что у меня ценный груз в вагоне, а я вас впервые вижу и знать не знаю. Усну, а вы меня и охрану прикончите, пошарите тут, разживетесь в свою пользу, на полустанке спрыгнете – и поминай вас, как звали. И не трудитесь верещать о своем благородстве! – махнул он револьвером в сторону Дунаева, который возмущенно подался было к нему. – Руки вверх, оба! Повернитесь лицом к стене! Стреляю при первом намеке на движение.
Глаза его так опасно блестели, что Дунаев не решился сопротивляться. Встал к вагонной стенке, Файка – рядом, явственно дрожа. Можно было не сомневаться, что он не решится наброситься на вооруженного человека. Да и Дунаев не хотел бы словить случайную пулю. Однако он не намерен был покорно позволять себя обчистить, а потому напрягся, когда рука Григория Марковича проворно и умело скользнула по его карманам, по толстому поясу с ценностями… Впрочем, к изумлению Дунаева, Григорий Маркович на пояс внимания не обратил, а продолжал ощупывать карманы. Вытащил карточную колоду, оглядел ее, хмыкнул:
– Ишь ты, какие картинки! Не по нашим временам! – и снова сунул в тот же карман, откуда достал. Наконец обнаружил револьвер Дунаева, сунул себе за ремень со словами: «Не волнуйтесь, приедем в Москву – верну, просто хочу обеспечить себе спокойный сон», – а потом выхватил самодельный конверт, переданный Павликом Подгорским.
– Повернитесь, – велел Григорий Маркович. – Посмотрите. Это ваше?
Дунаев повернулся и послушно взглянул на склеенный из пожелтевшей линованной бумаги (похоже, вырванной из старой гимназической тетради Павлика) конверт, подписанный простым карандашом:
