Ну что ж, за это честное признание его можно уважать. И сейчас Дунаев в самом деле ему поверил, потому что страстная корсиканская вендетта в духе Проспера Мериме
[58] как-то не очень вязалась с простенькой Файкиной физиономией и суетливой пронырливостью.
В эту минуту послышались торопливые шаги, а потом из темноты появился насупленный Федосеич, который опасливо озирался по сторонам.
Заговорил он не раньше, чем подошел вплотную, и то чуть слышным запыхавшимся шепотом:
– На скорый посадить не смогу, но с пятого пути уходит простой, с товарными вагонами. Там народищу прорва, с бою берут, однако в почтовой теплушке можно устроиться. Туда пассажиров не пускают, однако я сговорился с сопровождающим, он вас возьмет. Вот только ему заплатить придется. Он две тысячи просит. «Думками», не «керенками». Деньги такие у вас есть?
Файка обморочно застонал.
Дунаев кивнул.
– Хотите – провожу, – продолжал Федосеич. – С проверками вас не тронут. Не хотите – хоть стреляйте, а сделать больше ничего не могу.
Он опасливо косился на Файку, шепот срывался от непритворного отчаяния, и Дунаев понял, что Федосеич не врет.
– Я согласен, – быстро сказал он. – Проводите меня.
– Куды без меня? – чуть ли не подпрыгнул Файка. – Нет уж, я с тобой!
– Пошли, коли так! – Федосеич снова повернул в темноту, и они не меньше четверти часа тащились куда-то, то прямо по шпалам, то сворачивая и перебираясь через извивы железнодорожных путей.
Федосеич шел впереди, за ним Дунаев, Файка – замыкающим. Вскоре, впрочем, он догнал Дунаева и чуть слышно прошелестел:
– Деньги загодя приготовь, а то увидят, где они у тебя захованы, – не доедем, гля, до Москвы: зарежут да на полном ходу из вагона выбросят.
Дунаев кивнул, сунул руку во внутренний карман бекеши, где лежали деньги, приготовленные для самых первых расчетов (все прочие его богатства были тщательно запрятаны в особый пояс, с изнанки вшитый на талии в галифе), на ощупь отсчитал две тысячные «думки» и две «пятисотки», переложил в боковой карман.
Мысленно прикинул, сколько у него еще осталось. На первое время в Москве хватит, потом придется продавать что-то из оставшихся драгоценностей.
Наконец впереди показался поезд, сплошь состоящий из товарных вагонов. Посадка шла с другой его стороны, и шла, похоже, бурно. Дунаев услышал громкие крики, матерную ругань, женский визг, детский плач: в вагоны там лезли с таким напором, что те чуть ли не ходуном ходили, осаживаясь на осях.
Федосеич подвел их к теплушке, прицепленной в конце состава, подобрал с земли дрын и трижды стукнул в дощатую стенку.
Часть ее поехала в сторону, и наружу высунулся невысокий худой человек, чье морщинистое лицо тонуло в обширной седой бороде. Патлы – соль с перцем – небрежно торчали из-под форменной железнодорожной фуражки. Старая бекеша, вроде той, которую носил Дунаев, была небрежно накинута на плечи. Грязная заношенная гимнастерка навыпуск, в расстегнутом вороте виднелась тельняшка.
«Анархист, что ли?» – брезгливо подумал Дунаев.
– Григорий Маркович, – тихо сказал Федосеич, – вот люди, про которых я вам говорил.
– Деньги есть? – хмуро спросил седой. – Федосеич предупредил, что даром не пущу?
– Деньги есть, – кивнул Дунаев, стараясь держаться спокойно. Достал деньги: – Здесь три тысячи. Вам две с половиной и Федосеичу пятьсот за содействие. Только вы уж постарайтесь, чтобы нас проверками не мучили.
– А что, документы не в порядке? – ухмыльнулся Григорий Маркович.
– В порядке документы, но ведь если охота придраться, придерутся обязательно! – пожал плечами Дунаев.
Григорий Маркович снова ухмыльнулся:
– Не волнуйтесь. Здесь проверок не будет. Только вы, я и охранники груза. Они позднее подойдут.
– Хорошо, – кивнул Дунаев.
Григорий Маркович отсчитал две «думки», протянул их Федосеичу, обменялся с ним рукопожатием и посторонился со словами:
– Лезьте, господа-товарищи.
* * *
«По мнению комиссии, головы Членов Царской Семьи и убитых вместе с Ними приближенных были заспиртованы в трех доставленных в лес железных бочках, упакованы в деревянные ящики и отвезены Исааком Голощекиным в Москву Янкелю Свердлову в качестве безусловного подтверждения, что указания изуверов центра в точности выполнены изуверами на месте»
[59].
* * *
В Москву Верховцевы приехали в середине дня. На вокзале Петр Константинович кликнул извозчика – старенького, на ветхой повозке, с дряхлой лошаденкой, – и потрусили, потрусили мимо пустых магазинов, окна и стены которых были забрызганы грязью, изрешечены или вовсе разбиты пулями. Нату поразила пустынность этого всегда шумного, хоть и не по-петроградски неторопливого города.
Ветер крутил пыль по улицам и переулкам. Мрачные редкие прохожие еле брели, словно плыли сквозь пыль. Трамвай, увешанный гроздьями людей, грохотал по рельсам сломанной подножкой.
Многочисленные прохожие тащились по улицам нога за ногу, с любопытством разглядывая двух молодых женщин в медленно едущей повозке.
– Чего бы только не отдала сейчас за вуаль, – пробормотала Елизавета Ивановна, глубже натягивая на лоб полы шляпки.
Ната вся упряталась в платок. Глаза этих солдат так многое напомнили!.. Ее била дрожь; кусала губы, чтобы истерически не закричать.
К счастью, кто-то из солдат махнул рукой в сторону – и все они с изумлением уставились на двух маляров, которые старательно красили в красный цвет две полуобломанные липы.
– Господи! – захлебнулась вздохом Елизавета Ивановна. – Сумасшедших из «желтого дома» выпустили, что ли?!
– Скорее, из красного, – мрачно пошутил Верховцев. – Послезавтра у большевиков первая годовщина Октябрьского переворота. Видимо, готовятся.
– Антихристы, – глухо проворчал извозчик. – Христопродавцы!
Трое его седоков вздохнули и промолчали, а молчание, как известно, знак согласия.
Оглядываясь на деревья, Ната вдруг подумала, что попала на какой-то жуткий спектакль. И все же в Москве она чувствовала себя бодрее, чем в Петрограде. Здесь за ней не влачилась окровавленная тень Верочки…
На Сретенской площади извозчика отпустили и пешком, неся на себе вещи, пошли на Большую Бронную – к дому, где снимала квартиру Рита Хитрово.
