* * *
Зря Файка расхвастался! Из-за этого его хвастовства целый день потеряли. Оказалось, что Зырянов – земляк его, тот самый, который водил поезда на Москву, – еще месяц тому назад был мобилизован на фронт. Свояк Зырянова, правда, по-прежнему трудился на железной дороге кондуктором, однако он едва сознания не лишился, когда Файка начал требовать посадить его «с товарищем» в поезд особого назначения.
– Ты, надо быть, сдурел, парнишка? – спросил он, дрожа губами то ли от страха, то ли от злости. – И мыслить о таком не моги! Нет такой моей власти! Откуда я знаю, кого провезти хочешь? А может, ты теперь на чеку работаешь? Может, проверяешь меня? Я соглашусь тебе помочь, а потом и меня, и семью мою к стенке поставят, как ты сам в Екатеринбурге ставил? – В его голосе зучало тихое бешенство. – Иди вон и товарища своего забирай!
Файка от таких слов подобрался весь, напрягся, словно зверь перед прыжком, и подался к кондуктору всем телом:
– Ты чего это выглуздал, Федосеич? Сбрендил, что ли? Кого это я к стенке ставил? Чего несешь?
– Да сам знаешь, – просвистел кондуктор сквозь стиснутые зубы. – Государя-императора, государыню-императрицу и деток его, мучеников безвинных!
Дунаев замер, не веря ушам. Файка?! Файка Сафронов, этот забавный, услужливый, сметливый, верный «Лепорелло», – и расстрел императорской семьи?! Нет, это какая-то путаница, быть того не может!
Хотя Файка сам говорил: он, дескать, «с-под Екатеринбурга». А их убили именно в Екатеринбурге…
Что все это значит?!
Он перехватил косой взгляд Файки – настороженный, опасливый, – и дрожь прошла по позвоночнику от страшного подозрения: а ведь это может быть правдой! В это мгновение Файка подался к нему, выдохнул чуть слышно: «Погоди! Не рвись! Все обскажу!» – и снова повернулся к Федосеичу.
– А коли так, то что? – просвистел сквозь злобно стиснутые зубы. – Коли ты знаешь, каков я, правильно делаешь, что боишься меня! Вот помяни мое слово: стоять тебе у стенки со всем твоим выводком, как те стояли, коли не поможешь нынче же уехать в Москву мне и ему вон, – Файка кивнул в сторону Дунаева. – Но смотри, Федосеич: донесешь на меня – твоим не жить. Найдутся люди – поквитаются за меня!
Лица Файки в это мгновенье Дунаев не видел, но, наверное, стало оно таким жутким, что ужас вдруг скомкал, смял, размазал черты Федосеича. Он побледнел – это было видно даже в рваном, чадном свете керосинового фонаря у входа в какой-то железнодорожный склад, где они разговаривали, – и, перекрестившись, пробормотал:
– Ждите здесь. Поговорю с нужным человеком и вернусь за вами.
Страшно заскрипела дверь склада, Федосеич скрылся, и в тот же миг Файка повернулся к Дунаеву и горячо воскликнул – по возможности глуша голос, чтобы не разносился в темноте:
– Вранье все это! Слышь, Леонтий Петрович? Вранье и брехня, а больше ничего. Вот каким хошь крестом тебе клянусь, что не замарал я руки в крови ни единова разу!
– Не замарал, значит? – с трудом смог произнести Дунаев. – Но с чего же этот твой Федосеич взял…
– Да с того, что я с Сысертского завода!
[56] – с неприкрытым отчаянием выпалил Файка. – У нас там ячейка большевистская такую власть взяла – не пикнешь! И когда приказали охранником в дом Ипатьева идти, я не насмелился спорить. Все знакомцы мои пошли: и Мишка Летелин, и Федька Емельянов, и Семка Беломоин, и Пашка Медведев, и Ромка Теткин… да все, я ж грю! Народу много надо было: там, знаешь, охрана в каждой комнате стояла. И во дворе тройное оцепление. Я во дворе и стоял, в комнаты даже не входил ни разу, и этих-то… величеств с высочествами… видел только издаля, не чтобы как-то там их стеснять-притеснять. Девушки иной раз по двору гуляли – ну, их видел, да и папашу ихнего… государя, стал-быть, императора, и мамашу, Александру Федоровну. Иногда и мальчишку видал, Алешку. Но тока издаля, вот сто разов побожусь!
Тут Файка принялся чертить перед лицом множество крестов. У Дунаева зарябило в глазах, он раздраженно махнул рукой. Файка перестал креститься и снова жарко забормотал:
– Но из наших никто их не убивал, один только Пашка Медведев – ну, он начальником охраны был, ему положено! – а главные расстрельщики там были только латыши, один венгерец из бывших пленных, да этот нехристь Яшка Юровский
[57]. А я вообще чуть не неделю в лежку лежал, с перепою маялся. Уже когда очухался, узнал – по городу на всех углах шептались! – что их всех прикончили. Ну что я мог? Мне, может, жалко было, особенно мальчишку этого… Он и правда был славный. Ладно императора хоть боялись, а детей можно было в живых оставить. Единова я слышал, как учитель говорит Алеше: «Вот когда вы будете царствовать…» А он головой покачал: «Нет. С этим кончено навсегда!» Он понимал, что ему на трон не сесть, он бы и не пытался, тем боле, весь хворый был… Хороший такой мальчишка. Жалко его… Неужто ты мне не веришь, что мне всех их жалко?! А что в охране служил, так это неволя была, неволя! Зря меня Федосеич костерил!
Голос его прервался, голова поникла, и до Дунаева долетели сдавленные всхлипывания.
Он не знал, верит Файке или нет. Пожалуй, верит…
Но сказать об этом не спешил.
– А как ты в Питер попал из своей Сысерти? – спросил он хмуро.
– Сначала на фронт нас всех отправили, перед тем, как ваши Екатеринбург взяли, – забормотал Файка, шмыгая носом. – Потом ранило меня, потом я сбежал из лазарета, а в полк не воротился, бродяжничал… помаялся, конечно, но повезло на какой-то станции земляка встретить, который в поездной бригаде трудился. Ну, я тебе про него говорил, про Замятина. Он пожалел меня, взял к себе помощником кочегара (у них свой в тифу свалился, его как раз на той станции сгрузили, где мне подфартило) – и вот он, Питер, стольный град! Беда, из железнодорожников меня вскоре поперли. Да ладно, больно надо было сутки напролет лопатой махать рядом с жаркой топкой! Ничего, я другое заделье отыскал: приторговывал для добрых людей, да и с жильем подвезло… Ловкач везде приживется! Только не по нраву мне Питер энтот, не для меня камни да болота, мне бы на вольный воздух. В Москве, грят, хоть солнце светит, не то что здесь, мрак да морось. Я и сам намеревался туда податься, а тут ты подвернулся со своей нужей.
Дунаев с усмешкой вгляделся в Файку.
Так вот почему этот «Лепорелло» так прочно к нему привязался! Желание отомстить за «добрую барышню» Веру Николаевну тут не слишком-то и при чем, оказывается. Почувствовал удобный случай убраться из Питера, где, не исключено, уже наломал каких-то дров и где его могут прижать к ногтю если не «товарищи», то такие же ловкачи, как он сам, которые его в один прекрасный день переловкачат.
