Вскоре Кобылинский добился разрешения семье гулять и за пределами ограды.
Тобольск был маленький город, жители оказались приветливыми, узнавали и родителей, и детей, здоровались, кланялись, и семья здоровалась с ними.
Попали они и в кремль. Здесь располагался музей живописи и этнографии с иконами и картинами из жизни святых, предметами быта: парными, сшитыми из грубой холстины, носимыми через плечо, мешками, ковриками из тряпочек и толстых ниток, подстилочками и рогожками, на которых спали святые люди, и хорошо сделанными чучелами зверей. Среди других зданий кремля было одно, которое называлось Шведская палата. Кто-то рассказал, что лет двести назад сюда отправили шведов, которых победил Петр Великий. О них в городе сохранилась благодарная память.
Сестры были очень красивы, на них горожане смотрели с восхищением, особенно на Машу. Как-то раз один юноша подал ей полевые цветы – уже сентябрьские, последние! – и спросил:
– Что вы сегодня кушали?
– Вареную картофель, – сказала сестра.
– Неужели? – изумился юноша. – А я думал, что вы питаетесь лепестками роз, вы такая нежная.
Через три дня этот молодой человек принес к губернаторскому дому корзинку с терном – это была такая ягода, похожая на сливу, терпкая, не слишком вкусная, дикая, но в Тобольске другой было не найти. Отец не разрешил Маше выйти и взять корзинку. Тогда юноша передал с солдатом ей записочку, приглашал на прогулку – втайне от родителей и охраны. Маша не решилась.
Потом ей стал приносить цветы, букеты из осенних листьев и домашние пироги другой солдат – Григорий Литвинов. Ухаживал по всем правилам, словно замуж собирался звать!
Младшая сестра, пересмешница, называла Литвинова Машкиным женишком.
Родители, услышав это, рассердились. Для них ничего не изменилось: как раньше и помыслить было нельзя, чтобы хоть одна из дочерей вышла за неровню, так и теперь никаких, даже самых малых вольностей не позволяли: «Конечно, нравы испортились, но нельзя забывать о том, кто вы – и кто они!»
Впрочем, выражать свое восхищение солдатам никто не мог помешать. Они по Маше просто с ума сходили!
А за Татьяной ухаживал унтер-офицер Ибрагимов, красавец-татарин двадцати восьми лет. Он даже просил ее руки и уговаривал бежать из Тобольска, уверял, что сумеет это устроить.
Однако вскоре все изменилось.
Солдат, которые прибыли вместе с семьей из Царского Села, отправили в Петроград, на их место заступил новый караул – новым стало и начальство, и положение семьи.
Теперь на прогулку ходили только с разрешения комиссара охраны Василия Семеновича Панкратова, присланного Керенским. Панкратов был самым главным начальником, который имел власть даже над Кобылинским и мог оспорить всякий его приказ. Однако же он ничего дурного семье не делал и как-то сказал отцу: «Лежачего не бьют!»
Панкратов очень хорошо знал, что такое жизнь в заключении. Еще восемнадцатилетним он убил в Киеве жандарма, был судим, посажен в Шлиссельбург, пробыл там в одиночке четырнадцать лет, а затем еще десять – в ссылке в Якутии, куда попадал дважды.
Да, Панкратов мог пожалеть заключенных, однако был он из числа тех, кого называют идеалистами. И вот однажды вздумалось ему развивать солдат охраны, обучать их, чтобы семье стало среди умных и развитых солдат лучше и интересней. Однако благими намерениями вымощена дорога в ад! Солдаты стали не развиваться, а развращаться. Сочли, что они теперь узникам ровня, и стали вести себя гораздо свободней.
Панкратов начал их побаиваться. Тогда в помощники себе он пригласил старинного знакомого по якутской ссылке – эсера Александра Васильевича Никольского.
Сестры знали, конечно, слово «быдло», но считали его грубым и нехорошим. Его было неприлично произносить вслух. Но мысленно они называли Никольского именно так.
Быдло, которое наслаждается своей властью над бывшим господином, – вот что такое был Никольский. Чудилось, он поставил себе цель отравлять жизнь семье каждый день, в любой мелочи. Кобылинский его презирал, отзывался о нем так: «Бывший семинарист, грубый, лишенный воспитания человек, упрямый как бык: направь его по одному направлению, он и будет ломить, невзирая ни на что». Вот Никольский и «ломил»!
Комиссар Макаров, доставивший семью в Тобольск, прислал ей из Царского Села вино «Сен-Рафаэль». Вина было немного – им пользовались как лекарством. Когда Никольский ящики с вином увидел, он собственноручно вскрыл их и перебил топором все бутылки. Даже солдаты ругали его за это идиотом, но не потому, что заключенных лишили вина, а потому что лучше было бы его самим выпить, чем на землю выливать.
Он лично следил за узниками. Как-то раз Алеша выглянул за забор – Никольский, следивший за ним из окна своей комнаты, грубо накричал на него. Кобылинский вступился, Никольский нагло заявил, что часовых распустили: «Как это у вас прислуга свободно уходит, приходит? Так нельзя. Так могут и чужого человека впустить. Надо их всех сфотографировать». Кобылинский только засмеялся: часовые всех прекрасно знают. Никольский заявил: «А нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо! Так надо же и их снять!»
Поведение Никольского очень влияло на солдат. А когда дошла весть о том, что власть в стране принадлежит теперь большевикам – это называлось, «народу», – Кобылинскому стало еще трудней держать охрану в узде и ладить с ее командирами. Споры разгорались чуть ли не каждый день по самому незначительному поводу. Солдаты перестали отвечать на приветствие отца, который был со всеми вежлив. Решив, что под его черкеской спрятан кинжал, попытались его обыскать. Уничтожили ледяную горку, с которой катались дети. Постановили убить священника, который провозглашал многолетие семье на Рождество по старой формуле – как раньше, в былые времена, провозглашал! – а когда священника временно удалили в монастырь, чтобы спасти ему жизнь, запретили семье вообще посещать церковь.
Изменилось и отношение к девушкам. Маше буквально не давали проходу, она даже боялась появляться во дворе одна. А что ж такого, если Никольский запросто приводил к себе в служебную комнату любовницу и пил с нею, оставлял ее ночевать? Теперь всем все можно, даже к этой красавице приставать с грязными намеками!
Именно поэтому, когда в апреле 1918 года в Тобольске появился комиссар Яковлев и передал приказ о переезде семьи в Екатеринбург, куда первыми предстояло отправиться родителям, те потребовали, чтобы с ними отпустили Машу. Сердце у матери разрывалось, что приходится оставить больного Алешу, но с собой можно было взять только кого-то одного из детей, а отец с матерью очень боялись, что Панкратов даст солдатам волю, и с Машей случится беда.
Согласие, хоть и нехотя, дали, и семья была разлучена.
Оставшиеся гадали, почему, почему им придется переезжать в Екатеринбург? Появились слухи, что на Урале решено собрать всех их родственников, находящихся в заключении у большевиков. А еще поговаривали, что новые власти опасаются заговоров с целью освободить заключенных, вот их и хотят запрятать в глубь страны.
