Потом пошли разговоры о Крыме. Но оказалось, что путь лежит в Сибирь, в Тобольск, в ссылку. Сразу вспомнили, что еще в старые времена сюда ссылали тех, кто попадал в немилость у властей, и первым ссыльным стал угличский колокол, который своим набатом поднял народ после убийства царевича Димитрия, младшего сына Ивана Грозного. «Помилован» он был только через триста лет.
А их когда помилуют? И помилуют ли вообще? Но почему их сослали, как преступников? За что?
Никто не мог объяснить, потому что логика у семьи была одна, а у новых властей другая, вывернутая наизнанку. И постигнуть ее оказалось невозможно.
Девочки часто сидели обнявшись – все ссоры были теперь забыты! – и думали, за что их так возненавидела вся страна, вся Россия, которая раньше их так любила. Эта Россия молилась за их здравие, присылала ласковые письма, выкрикивала приветствия, когда они приезжали в какой-то город, и плакала, когда кто-то из них болел, а когда больной умирал, жалела его и ставила свечки за упокой, раскупала открытки с их изображениями, жадно ловила слухи, которые бродили по стране, – про их личную жизнь, про любовь, про свадьбы, рождение детей…
Они были для народа своими, родными, любимыми, – и вдруг стали чужими.
Ненавистными.
Врагами!
Потом девочки поняли, что особенно их ненавидел Петроград, потому их и увозили. Чтобы их не убили тут.
Стали собирать вещи в дорогу. Почти все пришлось укладывать самим – все эти сундуки, корзины, саквояжи, ящики. Не было многочисленных слуг, которым можно было бы сказать: сделай то или то, поблагодарить за это или поругать за непослушание или неаккуратность. Теперь семья стала «как все». Ну или почти как все – им еще оставили нескольких горничных, семейного доктора Боткина, повара Седнева, его помощника и племянника – кухонного мальчика Леньку Седнева, ну и Андрея Еремеевича Деревенько, бывшего матроса, личного слугу брата Алеши. Мальчик от всего происходящего вовсе разболелся и чувствовал себя совсем плохо, даже не мог ходить…
Вещей набрался целый вагон, который прицепили к поезду. Поезд был удобный, но самый обыкновенный, очень простой. Все смотрели в окна и старались не вспоминать, в каком поезде они ездили раньше. Раньше у них вообще было несколько поездов, потому что отец часто путешествовал по стране и для него был готов состав на всякой крупной станции. И в каждом – мебель полированного красного дерева с бронзовыми украшениями; стены и диваны со стульями обиты кожей темно-зеленого цвета встяжку; потолок затянут зеленой шелковой материей с узорами, на полу ковры густого красно-коричневого тона. В двух купе для девочек обивка стен была гладкая, английским кретоном
[47] – с цветами по белому полю; дерево – буковое…
Теперь все девочки поместились в одном купе. Мир сжался вокруг них так же, как сжималось сердце каждой. Сжималось от страха перед будущим.
– А вдруг нас убьют? – спросила однажды Маша, когда ложились спать.
Ее младшая сестра сердито крикнула:
– Дура Машка! Нашла о чем говорить на ночь глядя!
– Как нас посмеют убить? – спросила рассудительная Ольга.
– Где это видано, чтобы таких, как мы, убивали? – усмехнулась Татьяна, но было слышно, как дрожит ее голос.
Видано было, например, во Франции лет сто двадцать назад, во время этой их кошмарной революции, которую какие-то безумцы называли Великой. Видано было и 1 марта 1881 года, когда бросили бомбу в экипаж деда девочек.
Обманывая друг друга наигранным спокойствием, скрывая страх, они улеглись в постели.
Под потолком слабо мерцал ночничок, и младшая сестра при его свете долго разглядывала свою левую ладонь с длинной-предлинной линией жизни.
Луканов сказал, она будет жить лет до восьмидесяти пяти. А то и до ста!
Так много не надо: наверное, это будет скучно… Вообще что делают такие старые люди? Будущего у них нет, настоящее им вряд ли интересно. Вспоминают прошлое и пишут мемуары, вот что они делают! Но неужели они и правда помнят все, о чем пишут? Наверное, половину выдумывают! И даже самое плохое видится им в розовой дымке, которую невозможно развеять.
Размышляя об этом, она постепенно успокоилась и уснула.
После того, как долго ехали на поезде, пересели на пароход. Когда проплывали мимо Покровского, родины Григория, все вставали и крестились, молились за упокой его души.
На самом деле жалели о нем только мама и отец, а дети просто не хотели их огорчать, вот и крестились тоже. Ведь он теперь мертв, а о мертвых или ничего, или хорошо, как известно!
И вот Тобольск!
Семью поселили в доме губернатора во втором этаже. Дом был небольшой и очень скромный. У старших и младших девочек было по комнате, как дома. Только это был не дом с его простором и удобством! Родители, старшие сестры и брат спали на кроватях, а младшим достались топчаны. Все было бедненькое, простенькое, но чистое. Не хватало самого необходимого. Обходиться приходилось тем, что привезли с собой, а что забыли – ну, значит, этого у вас нет и взять негде.
Люди, которые сопровождали семью, разместились в каморках в первом этаже.
Постепенно в семье привыкали, что жизнь переменилась, что они никогда не вернутся к тому положению, которое занимали раньше.
Кушанья были самые простые: борщ, каша, плохонький кисель…
В Тобольске, конечно, тоже жили под охраной. Начальник отряда полковник Евгений Степанович Кобылинский, как мог, заботился о семье: приносил какие-то мелочи, чтобы жизнь стала хоть немного поудобнее, где-то раздобыл небольшие грифельные доски и мелки для занятий, помогал делать качели, горку построить, чтобы было где зимой кататься. Он вообще старался всех ободрить, хоть как-то развлечь. Это был по-настоящему внимательный, душевный человек.
Для детей взяли учительницу – Клавдию Михайловну Битнер. Семья знала ее давно: Клавдия Михайловна некогда служила классной дамой в Царскосельской гимназии, а во время войны была медсестрой в том лазарете, который находился под патронажем семьи. Там, кстати, лежал в 1915 году и Евгений Степанович Кобылинский. Они с Клавдией Михайловной познакомились, друг друга полюбили, поженились – и теперь она приехала к нему в Тобольск. Сначала подала прошение в Тобольскую гимназию, где была вакансия учительницы французского языка, а когда об этом узнали в семье, ее пригласили преподавать детям самые разные предметы: Алеше – русский язык, математику, географию, младшим девочкам – историю и русскую литературу, старшим – французский. Ее все любили, и она любила всех.
Перед родителями она преклонялась, из сестер больше других ей нравилась Ольга, сильнее всех уважала она Татьяну, а самой красивой называла Машу. Алешу просто обожала. Ну а младшую сестру считала неотесанной и грубоватой, да еще и ленивой, бранила за ошибки в русском языке и неумение складно выражать свои мысли. Хотя на самом деле бранить следовало прежнего учителя сестер – Петрова. Он был глуховат и не слышал, что они ему отвечают. Шалуньи-девчонки болтали ему всякий вздор и тешились этим, а он думал, что ему уроки отвечают.
