– Жили они тут. Неделя, как съехали.
– Ишь ты! – воскликнул Файка, хлопнув себя по ляжкам. – Сбежали! Вот же хитрецы-мудрецы!
– Откуда знаешь? – спросил Дунаев беспризорника, отдавая ему бумажку в 250 рублей. – Куда съехали?
– Знаю оттуда, что сам вещи кое-какие помогал на извозчика сгрузить, – гордо заявил Калоша.
– Не брешешь? – усомнился Файка.
– Собаки брешут, – буркнул тот обиженно.
– Как же они твоих вшей не испугались?
– А я тогда не вшами торговал, а снегом, – пояснил мальчик.
– Чем-чем?! – изумился Файка. – Нынче снег еще не выпал!
Калоша издевательски хихикнул, а Дунаев с отвращением пояснил:
– «Снег» – это кокаин.
– А, дурь… – сморщился Файка. – Чтоб носы проваливались? Видали таких!
Во время дневных блужданий Дунаева по Петрограду, в парикмахерской близ вокзала, куда зашел побрить голову, ему немедленно предложили пакетик, причем поклялись, что он чистый, без всяких примесей соды, мела или сахару. Дунаев отказался, однако болтливый мастер успел поведать, что балуются белым порошком и чекисты, и матросы, и «кинематографические студенты». Дунаев уже заметил эту богемно-обтрепанного вида молодежь, которая грудилась вокруг объявлений театральных или кинематографических студий, которые во множестве появились в советской столице. Зачем их такое количество, Дунаев не знал, но, может быть, это были не столько студии для развития искусства, сколько клубы наркоманов. Видел он и каких-то двух девиц, видимо, подруг, которые встретились на улице, облобызались, достали пудреницы и, насыпав на зеркальца белый порошок, со знанием дела принялись за «дорожки».
«Ну что ж, – зло думал Дунаев, – совдепы оставили людям отличный выбор: умереть сразу или попытаться поискать хоть какие-то радостные иллюзии, потому что иначе жить в этом ужасе – голодном, холодном, грязном, лишенном всего святого, без всякой надежды на лучшее – невозможно!»
– Они нюхали кокаин? – спросил он, подразумевая Нату и «буржуя», и Калоша решительно замотал головой:
– Да ни боже мой! Привыкли просто, что я здесь вечно торчу, и когда на Разъезжую, угол Николаевской, перебирались, попросили помочь тележку подвезти. Заплатили хорошо, а Елизавета Ивановна еще и булочку дала. Я, может, года полтора беленького хлебца не видал! Враз ее схомячил. Жаль, что такая маленькая была…
– Кто такая Елизавета Ивановна? – нетерпеливо перебил Дунаев: ноги уже готовы были нести его на Разъезжую.
– Жена господина Верховцева, – пояснил Калоша. – То есть этого, товарища-гражданина. Петра, значит, Константиныча.
Теперь Дунаеву стала известна и фамилия человека, у которого скрывалась убийца Веры… А Ната – его дочь? Она тоже Верховцева?
Вопрос такой: Ната убила Веру сама, по своей злой воле, или Верховцев здесь тоже замешан? И не он ли скрывался в квартире, когда Ната убежала оттуда? Не он ли вытащил и спрятал нож, которым была убита Вера?
Ладно, это потом. Дунаев знал: когда Верховцев и Ната окажутся в его руках, он задаст этой парочке все вопросы и получит все ответы. Выбьет, вымучает… Любым способом!
Жизнь многому его научила и ко многому приучила. А заодно и отучила кое от чего. Например, от милосердия.
– Номер дома помнишь, куда их провожал? Квартира какая, в котором этаже? – выпалил Дунаев.
– Номер не помню, а дом красный такой, аккурат на углу с Николаевской стоит, – пояснил Калоша. – Вторая парадная от угла, этаж второй, квартира от лестницы по левую руку. Слышь, господин-гражданин-товарищ, неужто я обе-две эти бумажки не заработал? – воскликнул он пылко, и Дунаев кивнул:
– Заработал, спору нет.
Он сунул Калоше деньги и бегом бросился к Знаменской, сокращая путь к Разъезжей.
Спустя какие-то четверть часа Дунаев уже стоял перед дверью с неаккуратно торчащей из-под обивки ватой. Напротив была точно такая же обшарпанная дверь, да и сама площадка, и лестница – так же, как и весь этот дом, так же, как и сама Разъезжая! – выглядели весьма неприглядно по сравнению с великолепным зданием на Кирочной.
На площадке плавал синий чад, гнусно воняло подгорелой рыбой.
Неужели Верховцевы так резко обеднели, что сменили барское жилье на это убожество? Или просто заметали следы, надеясь, что здесь их не будут искать?
Заметали следы… Какие? Веру убили только вчера, а перебрались Верховцевы сюда, если верить Калоше, не меньше недели назад. Значит, на их счету еще какие-то преступления?
Ничего, сейчас все это выяснится – и прошлое, и настоящее. Зато Дунаеву совершенно ясно только одно: будущее убийц Веры. В том смысле, что будущего у них нет!
Для начала нужно было во что бы то ни стало добиться, чтобы открыли дверь. Дунаев решил сказать, будто явился с поручением из городского Совета рабочих депутатов: дескать, там составляют новые списки на получение карточек на питание. Необходимо увидеть всех, кто живет в этой квартире, потому что развелось много обманщиков и тунеядцев.
Придумывая этот предлог, он отчего-то вспомнил изучаемую на юридическом факультете петровскую «Табель о рангах», которая определяла место в государственной службе, давая возможность выдвинуться талантливым людям низших сословий, «дабы тем охоту подать к службе и оным честь, а не нахалам и тунеядцам получать». Его всегда забавляли эти слова, но сейчас они отозвались болью в сердце. Как странно! Он сам, Виктор Дунаев, сын мелкого чиновника, был, строго говоря, тоже из «людей низших сословий», однако как же он возненавидел всю эту шушеру, всю эту шваль, всех этих «рабочих и крестьян», которые сотворили неведомо что в своей жажде «экспроприации экспроприаторов», которые изгадили Россию и швырнули ее в бездну самого что ни на есть мрачного Средневековья, которые развернули настоящую «охоту на ведьм»: ведь людей убивали только за их происхождение.
Вчера Павлик рассказал Дунаеву о судьбе кое-каких общих знакомых. Многие были убиты… особенно потрясла Дунаева судьба семьи Щербатовых. Княгиню Марию Григорьевну в ее же имении забила насмерть толпа, отовсюду, как на праздник, сбежавшаяся на расправу с помещицей, которая всю жизнь посвятила заботе о своих крестьянах. Она строила больницы, школы, ее звали «матушкой», «благодетельницей»… Через несколько минут после матери погибли ее дочь, красавица Александра, и сын Митя, которого зарубил топором лесник, укрывавший его в своем доме от преследований толпы, но убивший спасенного, чтобы не быть убитым вместо него.
Дунаев хорошо знал эту семью – он учился вместе с Митей Щербатовым. Вопль «За что?!» рвал ему сердце. Он был готов выкрикнуть эти слова в лицо любому «трудящемуся», но знал, что не дождется ответа.
Неужели они так жестоки? Или настолько одурманены этой поганой революционной пропагандой, словно кокаином, и не ведают, что творят? И, может быть, те, кто убил Щербатовых, разбрелись потом по домам и кричали от ужаса перед тем, что сотворили, горько каялись и молили небеса о прощении?
