Неужели она так сильно разбила лицо? И остался ли еще кровавый след?
Но сколько Дунаев ни метался по проулку, чуть ли не утыкаясь носом в землю, ничего не находил.
Наконец приостановился, размышляя, в каком направлении идти теперь, как вдруг раздался знакомый голос:
– Вот ты где! Ну что, нарыл чего-нибудь?
– Сафронов! – воскликнул Дунаев, обернувшись с невольной улыбкой. – Откуда ты взялся? А как же смена?
– Да кой-чего понаделал с набегу, уморился, да и плюнул на всю эту маяту. Провались оно все пропадом, ни денег, ни пайки, как таскал ремки, так и таскаю. Ничего, я не привык шлындить без дела, найду, чем промышлять! – заявил Сафронов, и Дунаев озадаченно покачал головой:
– До чего же странно ты говоришь!
– У нас так все грят, – огрызнулся Сафронов.
– Да откуда ты родом? Где так «грят все»? – передразнил Дунаев.
– Да с-под Екатеринбурга, откуда ж еще? – дернул плечом Сафронов, глядя на Дунаева, как на малоумного. – И чего ты странного выискал?
– Да то, что половины не понял, – усмехнулся Дунаев. – Ты бы учился говорить так, как в Петрограде говорят.
– Как баре недобитые, что ль? – хмыкнул Сафронов. – Все, кончилась ваша власть! Теперь вам надо учиться грить так, как грят пролетарии, понял?
– А на каком языке они грят, пролетарии эти, тебе известно? – с издевкой спросил Дунаев, который не выносил политической демагогии, тем паче настолько бездарной.
– Известно, на каком! – запальчиво воскликнул Сафронов. – На своем. Пролетарском! Сказано же: пролетарии всех стран, соединяйтесь!
– Должен тебя огорчить, – усмехнулся Дунаев. – Каждый пролетарий го-во-рит, но не грит, на своем языке. Англичанин – на английском, француз – на французском, русский – на русском. А на «сподекатеринбургском» – только ты. К тому же какой ты пролетарий, если, сам же сказал, что «плюнул на всю эту маяту»? Впрочем, по большому счету, мне тоже на нее плевать, как и на то, соединяются пролетарии всех стран или бьют друг другу морды. Ты лучше вот что скажи, причем по возможно по-человечески: видел когда-нибудь рядом с Верой Николаевной девушку маленького роста в сером ман… – Он запнулся, но вовремя поправился: – В сером пальто?
– А ты что за спрос? – с хитрецой прищурился Сафронов. – Может, я и видал чего, да почему это говорить тебе должен за так, за этак, запростяк?
Дунаев впервые глянул внимательней на своего нового знакомца.
Сафронову на вид было лет двадцать, не больше. Невысокий, узкие плечи сутулятся под «теплушкой»
[39], пегие волосы торчат из-под куцего треуха. Невыразительное испитое лицо: нос смешным башмачком, редкая, словно бы небрежно выщипанная бороденка вокруг вялого рта со щербатыми зубами, однако в небольших рыжеватых глазах сверкает та самая хитрость, которая, согласно пословице, дороже ума. Да и за словом Сафронов в карман не лезет, цену себе знает.
– Как тебя зовут? – спросил Дунаев.
– Дык говорено уже, – удивился Сафронов. – Вениамин, а по батюшке – Ильич. Почти что как Ленина!
Дунаев сдержал судорогу ненависти, которая так и прошла по нему при звуке этой ненавистной клички.
– Скажи, Вениамин Ильич, – начал было он, но Сафронов визгливо захохотал, ежась, словно его щекотали:
– Да брось ты! Какой я Вениамин Ильич? Меня так отродясь не называли. Непривычно!
– Как же тебя называть? – спросил Дунаев.
– Да хочь горшком, только не по батюшке, – ухмыльнулся Сафронов. – Зови Файкой. А тебя как честить прикажешь: Леонтий Петрович али этот, Виктор Ульяныч? – И лукаво сверкнул глазами.
Значит, он смекнул, что Павлик Подгорский вчера вовсе не обознался…
– Во-первых, не Виктор Ульяныч, а Виктор Юлианович, – сухо поправил Дунаев. – Во-вторых, документы мои ты видел. Там написано, что я Леонтий Петрович. Вот так и зови. Но не пойму, с чего ты Файка, если Вениамин? Ну, Венькой тебя назвать еще можно, а Файка откуда взялся?
– Да с сызмальства повелось, – развел руками Сафронов. – Я-то, промеж нас сказать, безотцовщина: энтого, который Илья, папашу, стало быть, своего в жизни не видал. А маманьку мою Фаиной звали, Файкой. Ну, в народе так говорили: Файкин сын да Файкин сын. Потом она преставилась, а меня так Файкиным сыном и звали по-прежнему, потом просто Файкой. Так и прилипло. Понял таперча?
– Понял, – кивнул Дунаев. – Хотя и с трудом. Ну, Файка так Файка.
– А с чего ты меня про имя начал пытать? – спросил Файка.
– Так разговаривать проще, – пояснил Дунаев. – А то «гражданин Сафронов» в зубах вязнет, а «товарищем Сафроновым» вообще подавиться можно.
– Это да, – кивнул Файка. – Это верно… Ну, коли заново познакомились, давай, сказывай, об чем хотел со мной грить?
– Слушай, Файка, ты вчера почему кинулся вместе со мной убийцу Веры Николаевны ловить? – хмуро спросил Дунаев. – Тебе не все равно было, живая она или мертвая? Она ведь вам, пролетариям, чуждый элемент, вы таких норовите к ногтю… вернее, к стенке…
– Как это? – удивился Файка. – Я же тебе сказал: добрая была барышня Вера Николаевна, с каждым по-человечески, без издевок, не то что некоторые, – многозначительный взгляд, – а ее тут взяли да на ножи поставили. Справедливо? Нет. Надо убивцу наказать или нет?
– Надо, – кивнул Дунаев. – А ты… ты точно видел нож? Может быть, у Веры было пулевое ранение?
– Смеешься? – вытаращился Файка. – Какое тебе пулевое?! Нож из груди торчал, вот те крест святой, истинный! – Он взмахнул было перед лицом рукой, но тотчас опасливо огляделся и принялся поправлять свой неуклюжий треух, бормоча: – Кровищи море, аж вся рукоятка была в кровище.
Дунаев вспомнил окровавленные руки «убивцы» и, судорожно отгоняя подступившую тошноту, мысленно крикнул себе: «Забудь, что речь идет о Вере! Ты гончий пес. Это твоя работа, твоя жизнь. Ты должен выйти на след этой твари и отомстить!»
– Если ты понимаешь, что убийцу надо наказать, чего ж ломаешься? – прошипел он, сверля взглядом неказистую физиономию Файки. – Говори толком: видел девку в сером пальто?
Собственной яростью ему обожгло рот, а Сафронов даже отшатнулся, как будто и его опалило.
– Язви тя в душу! – проворчал Файка. – Прям ухайдакать меня готов ни за что ни про что! Пошутить нельзя! Угомонись, видал я эту серую пальтушку. Жаль, не знал загодя, что чрез нее погибнет Вера Николаевна.
Дунаев так и вцепился в плечо Файки:
– Где видел? Когда?
– Отпусти! – взвизгнул Файка с искаженным лицом. – Клешня железная! Больно!
Дунаев с трудом разжал пальцы:
– Ладно, извини. Рассказывай. Но будешь солому жевать – пеняй на себя!
