— И за хорошо оплачиваемые конференции!
— Как раз назревает одна в Сан-Франциско, мне придется на несколько дней отлучиться, если ты сможешь…
— Обойтись без тебя? Я обхожусь без тебя день за днем, к тому же, если что, всегда можно рассчитывать на Дипака.
— Хочешь, пригласим их пересесть к нам? — предложил профессор, разглядывая двух мужчин за столиком напротив.
— Ты не мог бы говорить потише?
Санджай оплатил счет, Сэм подвинул столик, выпуская его. Хлоя наблюдала за ними в зеркале над головой отца. Перед уходом Санджай оглянулся, и их взгляды на мгновение встретились. Хлоя уткнулась в свою тарелку. Ее смущение не ускользнуло от внимания отца.
Сэм торопился на свидание, поэтому у решетки Вашингтон-сквер-парка они с Санджаем расстались. Санджай стал прогуливаться у фонтана. Его любимым времяпрепровождением было наблюдать за людьми и представлять себе, как они живут; возможно, это и натолкнуло его на мысль об интернет-приложении. В юности его потрясала абсурдность жизни в мегаполисах, где множество людей живут бок о бок, никогда не заговаривая друг с другом. Свою роль сыграло и одиночество, от которого он страдал в детстве. Когда он начинал свой бизнес, дядья обвиняли его в том, что он позорит род. Знакомства между мужчинами и женщинами были возможны только с согласия их родителей и семей, встречи — только после официальной помолвки. Санджай принадлежал к поколению, смотревшему на жизнь по-другому. Но нарушить табу, пренебречь традициями, добиться свободы, а тем более научиться ею пользоваться — все это требовало длительной борьбы. Ничего не зная толком о Лали и Дипаке, он восхищался отвагой, которую они проявили, когда все бросили и устремились в неизвестность.
Ему вспомнилось, как непринужденно и открыто заговорила с ним Хлоя в Вашингтон-сквер-парке; сам он никогда, наверное, не осмелился бы к ней обратиться.
Сигнал сотового телефона прервал его раздумья. Звонили из отеля «Мумбаи Пэлас».
Тареш и Викрам, его дядюшки, уведомляли, что возражают против залога его прав собственности. В уставных документах отеля существовал пункт, позволявший им ему помешать. Его необдуманное поведение сильно их уязвило.
— Если ты потерпишь неудачу, — объяснял Тареш, — треть нашего дворца окажется в руках иностранцев.
— Как ты можешь быть таким эгоистом, как можешь рисковать делом всей жизни, как можешь ставить под угрозу достояние семьи? Ради чего все это? — подхватил Викрам.
— О какой семье вы говорите? — спросил их Санджай и прекратил разговор.
Его дядья жаждали войны. Разъяренный Санджай выбежал из парка с фонтаном и отправился в другой городской парк, где другой родственник, более достойный именоваться его дядей, играл в крикет.
Хлоя приехала в Вашингтон-сквер-парк и села за один из столов, где умелые шахматисты сбивали спесь с дерзких новичков, взимая за победу всего несколько долларов. Но она посвящала субботние дни этому занятию не ради нескольких долларов, а потому, что любила выигрывать. Раньше она была спортсменкой и упорно боролась за победу, а теперь жалела порой, что награды остались в прошлом. В последний раз она вышла на соревнование апрельским утром пять лет тому назад.
Санджай с восхищением наблюдал, с каким изяществом Дипак орудует крикетной битой в окружении мечтавших стать чемпионами парней из северных кварталов города.
— Понимаю, почему ты не устояла перед ним, когда следила за игрой в парке Шиваджи!
— Теперь он гораздо красивее, — ответила Лали. — Для некоторых Дипак — просто лифтер, но на крикетном поле он король.
— Наверное, вам было нелегко уехать?
— Уехать как раз было проще простого. Как-то вечером на Дипака, вышедшего из дому, напали три амбала и сильно его поколотили. Мы знали, кто их подослал, и хорошо поняли, что хотели этим сказать мои родственники. Когда я навестила его в больнице, он стал уговаривать меня положить конец нашим отношениям. Он уверял, что всегда будет меня любить, но у нас нет будущего и он не вправе пятнать репутацию такой семьи, как наша, а тем более портить мне жизнь. Я решила, что причина этой мимолетной слабости — его травмы, и ответила, что больше никому не позволю решать, как мне жить. Я выбрала его, хотела прожить с ним всю жизнь и потом ни разу об этом не пожалела. Семья для меня перестала существовать: я не могла больше иметь ничего общего с людьми, способными на такую жестокость. Два месяца, изо дня в день, я собирала вещи, пряча их в мешке для грязного белья в глубине шкафа, чтобы наши слуги ни о чем не догадались. Под кроватью у меня копились деньги, которые мне удавалось стянуть то из сумки матери, то из кармана случайно брошенных отцовских брюк. Немало денег я стащила и у моих братьев. Дипак пришел за мной поздней ночью. Он поджидал меня неподалеку; незадолго до этого он сказал мне, что поймет, если я не приду. Я бесшумно выскользнула за дверь. Ты не можешь себе представить, как я трусила, когда кралась по коридору спящего дома, спускалась по лестнице, затворяла дверь, чтобы никогда больше не вернуться! Мне по-прежнему это снится, и я просыпаюсь вся дрожа. Мы шли пешком, торопились как могли, боясь погони и зная, что должны до восхода солнца добраться до порта. Встречный рикша сжалился над нами и подвез до причала. Дипак, заплатив бешеные деньги, раздобыл два места на грузовом судне. Мы провели в море сорок два дня. Я помогала на кухне, Дипак вкалывал наравне с матросами, ни от какой работы не отказывался, его гоняли до изнеможения. Зато какой круиз мы совершили! Аравийское море, Красное море, Суэцкий канал, Средиземное море, Гибралтарский пролив, а потом… Увидев океан, мы поняли: вот она, свобода!
— Почему только тогда, а не в начале плавания?
— Потому что той ночью на Гибралтаре, где у судна была остановка, мы впервые любили друг друга. Но я уже тебе говорила, что эта первая часть нашего бегства была самой простой. Я не желала существовать нелегально, Дипак тоже не мог долго оставаться невидимкой, потому что привык к нормальной жизни. Не скрою, его излишняя честность иногда действовала мне на нервы. Мы сами пришли в иммиграционную службу. В те времена люди, заправлявшие этой нацией иммигрантов, еще помнили историю своих отцов, помнили, кто из них откуда приплыл. Поскольку на родине нам грозила смерть, нам удалось получить статус беженцев: доказательством нашей честности были еще свежие шрамы на теле Дипака. Нам выдали временные документы и, к нашему удивлению, немного денег, чтобы мы не умерли с голоду и смогли начать новую жизнь. Дипак не хотел их брать, — со смехом добавила Лали, — пришлось это сделать мне.
— Что было потом? — спросил Санджай.
Лали не спешила с ответом. Видя, как тяжело на нее подействовали воспоминания, он обнял ее за плечи.
— Прости, — сказал он. — Я не хотел бередить прошлое.
— Я тебе солгала, — продолжала Лали совсем тихо. — Это неправда, что, покидая наш дом, я ничего не лишилась. Нет, я оставила там частицу себя. Гордость заставляет меня это скрывать, но я страдала тогда и страдаю до сих пор. Я жила в достатке, беззаботно, а здесь была вынуждена соглашаться на любую работу, трудиться по шестнадцать часов в сутки, чтобы мы не голодали. Нам жилось несладко. Столько лет прошло, теперь-то грех жаловаться, но у нас есть ровно столько, чтобы обеспечить себе старость, и то, если она не слишком затянется… Если бы Дипаку пришлось уйти на покой уже теперь, то мы не смогли бы сводить концы с концами. Все, довольно разговоров! Теперь расскажи, как поживают мои родственники в стране, которую я ненавижу после всего того, что пережила, но по которой я отчаянно тоскую.
