Мечта моей жизни — верная любовь,
У которой не будет конца.
Тебе, моя песня, отдано мое сердце,
И у тебя не будет конца.
Возьми всю мою жизнь,
Но сегодня, в этот день,
Дай мне пожить.
Дай мне побыть рядом с тобой,
Оставь меня в своих объятьях,
Оставь меня у своего сердца,
Оставь меня!
И позволь мне мечтать!
Позволь мечтать!
Я хочу, чтобы настоящее
Не лишало меня сладких мечтаний.
Мечта! Жизнь! Мои глаза!
Ты дороже мне,
Чем мои глаза.
Ты — мой любимый,
Вчера и сегодня,
И завтра, и во веки веков…
Твоя любовь была такой большой,
Что ее хватило бы на весь мир.
Твоя нежность трогает сердце.
Когда ты со мной,
Я не могу закрыть глаза ни на секунду.
Я боюсь, что исчезнут твои чары…
Иногда мать плакала, когда пела эту песню. Отец не плакал никогда. Он тоже пел, а мы все подпевали. Мои сестры пели целый день, и когда я стала достаточно большой, чтобы петь вместе с ними, я тоже пела эту песню о любви, печали и надежде. Я и сегодня пою ее.
За отцовской мастерской находился туалет. Это была просто дыра в полу, как и во всех домах, построенных после землетрясения.
Затем, пройдя мимо туалета, можно было попасть во внутренний двор. Там, если поднять голову, можно было увидеть небо, солнце, облака, а ночью — звезды. Когда я подросла, то часами просиживала в темноте на сером цементе, подняв лицо к небу, и смотрела на созвездия. Иногда я замечала падающие звезды.
Мама сказала однажды:
— Мой маленький цветочек, это — душа умершего человека. Она падает на его могилу.
Я представила, как этот ясный свет озаряет мрачное кладбище, которое находилось по ту сторону мечети, на склоне горы возле крепости, и у меня мурашки поползли по коже.
Мама обняла меня, побаюкала и сказала:
— Уарда-ти, иди спать, пока ты себе шею не сломала.
Затем она взяла меня за руку, и мы пошли в детскую комнату.
Из внутреннего двора проход вел направо, к кухне. Она была выложена белым кафелем, и там стояла большая мойка для посуды с холодной водой. Мать готовила еду на газовой плите с четырьмя конфорками. Газовые баллоны стояли под мойкой. Когда в них кончался газ, надо было идти в лавку на углу и заказывать новые. Тогда подмастерье привозил большие синие газовые баллоны на тачке прямо ко входной двери.
Низенький круглый обеденный стол стоял во внутреннем дворе под лестницей. Вокруг стола мама разложила циновки из тростника и подушки. Мы сидели на полу и брали еду руками.
За лестницей находился простой душ с огромным белым газовым бойлером. Рано утром мама разогревала бойлер, потому что отец хотел каждый день приступать к работе только после того, как примет душ. Он был очень чистоплотным человеком. После душа он всегда надевал толстый хлопчатобумажный пуловер, даже если на улице было очень жарко. Мне казалось, что отец всегда мерз где-то в глубине своей души, но я не решалась спросить его об этом.
Дети мылись в душе лишь тогда, когда становились очень грязными, наверное, раз или два раза в неделю. Мать принюхивалась к нам и говорила:
— Дети, мне кажется, уже пора. Марш под душ!
Затем она скребла нас мочалкой до тех пор, пока не слезал самый верхний темный слой кожи.
— Посмотри, Уарда-ти, — любила говорить мама, — какая ты была грязная!
Уарда-ти означает «мой цветок».
Рядом с душем находилась наша детская комната. Мне она казалась маленькой и темной. Мне всегда было страшно в этой комнате, особенно ночью. Джеллабы, висевшие на крючке рядом с дверью, представлялись мне каким-то темным чужим человеком. Я никогда никому не рассказывала, что ночью в темноте возле двери стоит чужак и наблюдает за нами. Это было моей тайной.
Мы спали на полу, на тонких матрацах. Ночью дети прижимались друг к другу под большими одеялами. В этой комнате не было никаких игрушек. Если нам хотелось поиграть, мы выходили во двор или на улицу. Больше всего нам нравилось играть во дворе, потому что оттуда было слышно, как мама в кухне гремит металлическими кастрюлями и подпевает печальным арабским песням, льющимся из радиоприемника.
На верхнем этаже было три комнаты. В одной спали наши родители, это была самая большая комната в нашем доме. Я любила их кровать. Однажды мы все сидели на этой кровати, когда в комнату вошел отец с большой белой картонной коробкой в руках, которая была настолько красива, что мы никак не могли решиться открыть ее. Мама развязала ленточку и положила коробку на кровать. Мы подошли совсем близко, нам хотелось увидеть, что внутри.
— Отец, — сказала Джамиля, — это так красиво! Можно я открою?
Муна не сказала ничего, она никогда ничего не говорила.
Отец строго посмотрел на нас.
— Это вас не касается, это — для меня и вашей матери.
Но его глаза смеялись.
В конце концов мама открыла коробку, а внутри лежали самые красивые вещи, какие я когда-либо видела: изящное белоснежное белье из тончайшей ткани — трусики, бюстгальтер и ночная рубашка. Все — настолько белое и сияющее, что, по моему мнению, годилось только для невесты.
— Мама, — спросила я, — ты что, скоро выходишь замуж?
Джамиля толкнула меня в бок:
— Дурочка, мама ведь уже замужем. За папой. Это — для меня, когда я вырасту.
— Я тоже хочу быть большой и выйти замуж, — воскликнула я, — а именно — за Джабера, моего брата. Завтра я уже точно буду такой большой, что смогу выйти замуж.
Все засмеялись. Затем мама надела на себя все эти чудесные вещи, и я была совершенно уверена, что нет на свете женщины прекраснее, чем моя мама Сафия.
Она была выше ростом, чем любая другая женщина на нашей улице. Ее кожа была белой как молоко, волосы черными, словно эбеновое дерево, а глаза большими, как у королевы. Когда она смотрела на меня, эти глаза заглядывали глубоко в мое маленькое сердце, а когда я становилась на цыпочки, то могла увидеть в ее глазах ее душу. У нее был очень мягкий голос, и она умела петь так красиво, что даже злые люди становились совершенно смирными.
Самыми злыми людьми на нашей улице были дарбо-ши-фааль — толстые бабы с жирными задницами, закутанные в большие головные платки. Они ходили по нашему кварталу и орали: «Гадание, гадание на картах, гадание по руке — хотите знать, что принесет вам будущее? Хотите стать счастливыми?»
Я очень боялась этих женщин. Заслышав их голоса, я мчалась домой что было сил, поспешно закрывала голубую входную дверь на запор и просила мать:
— Мама, спой мне песню, чтобы я не слышала злых дарбо-ши-фааль.
