У Рено, другой моей коллеги, была иная проблема. Она жила за городом и каждое утро добиралась на работу автобусом. А жила она с матерью и братьями, безработными и непутевыми. Они пили, курили гашиш и, обкурившись, избивали мать и сестру.
И, несмотря ни на что, Рено была жизнерадостным человеком. Когда мы утром готовили ресторан к приходу посетителей, мы вместе пели песни Наджат Аатабу, знаменитой берберской артистки. Нашей любимой песней был хит Аатабу «Джен ай маре!» — «Мне надоело!», в котором она критикует наше общество, где доминируют мужчины. Она сняла чадру и своим несравненным голосом призывала женщин прекратить терпеливо выносить все на свете. Ее песни бойкотировались государственным радио, но на рынках страны продавались миллионы ее кассет.
Рено позже влюбилась в молодого человека из Касабланки, который хотел на ней жениться. Однако ее мать не дала согласия на это.
— Если ты бросишь меня одну с твоими недоумками-братьями, я прокляну тебя навеки! — угрожала ей мать.
Рено, тем не менее, продолжала встречаться со своим молодым человеком, но тяжесть проклятия легла на нее. Когда она в конце концов тайно вышла замуж, то через несколько месяцев у нее обнаружили рак груди.
Я уже давно обратила внимание на то, что моя коллега всегда прижимает руку к груди, когда по утрам бежит с автобусной остановки на работу.
— Рено, — сказала я ей, — что-то не так. Сходи к врачу.
— Ой, ладно, — ответила она, — ничего там нет. Жизнь слишком коротка, чтобы отягощать ее заботами.
На самом деле ей, как и многим бедным людям в Марокко, не по карману были визиты к врачу. Она пошла в больницу лишь тогда, когда никакое лечение уже не могло спасти ее.
Вскоре после этого она умерла. Мне кажется, что она просто была больше не в силах выносить давление своей семьи.
Шейх
В декабре один посетитель из Кувейта несколько дней наблюдал за мной, а потом обратился ко мне прямо.
— Извините, — сказал он, — я не собираюсь ходить вокруг да около. Но вы мне очень нравитесь, нравитесь так, что я хотел бы просить вашей руки.
— Простите? — переспросила я. Мужчина говорил по-арабски с каким-то странным акцентом. Может быть, я ослышалась?
— Я хочу на вас жениться, — повторил мужчина.
Я внимательно посмотрела на него. Он был молод, наверное, лет двадцати шести, несомненно, с Ближнего Востока, хотя на нем были джинсы и рубашка, а не кафтан и головной платок. Я была невысокого мнения о мужчинах из Утренней Страны, потому что они и их деньги способствовали распространению проституции в Агадире. Всему, что у них дома было запрещено, они вовсю предавались в нашей стране. Они покупали себе самых красивых девушек, и у меня болела душа, когда я видела, как эти мерзкие старики щупают девочек и приглашают их в свои лимузины, чтобы отвезти на какие-то свои тайные виллы и позабавиться там с ними.
Однако у этого молодого человека, стоявшего передо мной, была симпатичная улыбка. Я заговорила с ним. Как оказалось, он у себя на родине работал полицейским. В Марокко он проводил отпуск. По всей видимости, он еще и подыскивал себе жену. Во всем арабском мире распространено мнение, что самые красивые женщины живут в Марокко.
Молодой человек, однако, прервал разговор, прежде чем наша беседа стала по-настоящему интересной.
— Извините, — сказал он вежливо. — Но я не хотел бы говорить с вами дольше, пока я официально не попросил вашей руки. Так принято в моей стране. Когда я могу встретиться с вашими родителями?
Мне этот тип показался несколько смешным. Но, с другой стороны, если бы я была обручена, то это дало бы мне возможность избавиться от приставаний моих марокканских поклонников. Я попросила его зайти сюда на следующий день.
Утром, выходя из дома, я сказала:
— Дядя Хасан, сегодня вечером, возможно, к нам зайдет мужчина, который хочет просить моей руки.
— Твоей руки?! — прыснула тетя Зайна. — Не считай нас дураками!
— Что это за человек? — с подозрением спросил дядя Хасан. — Небось негр?
Дядя Хасан не мог себе представить, что кто-то может заинтересоваться такой темнокожей девушкой, как я. Дело в том, что он и в самом деле был расистом. В детстве он бил меня за то, что я играла с детьми, у которых кожа была темнее, чем у меня.
— Не играй с этими черными оливками, — кричал он мне потом, — а то сама станешь такой!
И евреев дядя Хасан тоже терпеть не мог. Некоторые из них живут в Марокко. Нам постоянно говорили, что это нехорошие люди. И что человек должен совершенно голым искупаться в оливковом масле, если он по ошибке подал руку еврею. Иначе Аллах не простит этот грех. Запрещалось даже разговаривать с евреями.
Я знала только одного еврея, владельца супермаркета, расположенного рядом с рестораном «Голден Гейт». Я считала его очень приятным человеком и не могла понять, почему весь мир ополчился против него.
— Нет, — сказала я, — человек, который хочет зайти к нам вечером, из Кувейта.
Дядя Хасан поперхнулся.
— Шейх?
При упоминании Кувейта в глазах моих двоюродных сестер буквально засветились долларовые знаки.
— Нет, кажется, он полицейский. А полицейские — тоже шейхи?
На этот вопрос ответа не знал никто. Но в этот день на Рю эль-Газуа атмосфера была очень напряженной.
У меня в ресторане было столько работы, что я почти забыла о кувейтце. Но он появился совершенно внезапно и вежливо спросил:
— Девушка, извините, вы поговорили с вашим отцом?
— Нет, это невозможно, — ответила я, — но вы можете поговорить с моим дядей. Он хозяин в доме, и он ждет вас сегодня вечером.
Я надеялась, что дядя и вправду окажется в это время дома.
— Очень хорошо, — сказал кувейтец, — я в девять часов вечера буду ждать вас перед рестораном.
Я не знала, смеяться мне или плакать. Все это дело как-то вышло из-под контроля. Чего хотел этот мужчина от меня в действительности? Неужели он и вправду собирается жениться на мне? Или кто-то позволил себе сыграть со мной злую шутку? Мне постепенно становилось страшно.
Ровно в девять часов к ресторану «Голден Гейт» подъехало такси. Кувейтец открыл переднюю дверь и пригласил меня в машину.
— Извините, я сначала куплю печенье для вашей семьи, — сказал он. — Вам я уже купил прекрасные духи.
Он вручил мне подарочный пакет с ленточкой. Еще никогда в жизни я не встречала человека, который бы выражался так высокопарно. Или это была настоящая арабская вежливость?
