Я протянула старухе свою руку.
— Что будет со мной, уважаемая?
Старуха взяла мою руку, однако не стала смотреть на линии ладони, а заглянула мне в глаза.
— Твои глаза полны печали и горя, я ничего не могу тебе сказать.
Я была в шоке, но не подала виду. Позже я рассмотрела себя в зеркале заднего вида какой-то машины. Мне пришлось довольно сильно выворачивать голову, чтобы рассмотреть свои глаза. Я долго разглядывала себя. И я поняла: старуха была права. Я видела в зеркале глаза старого человека, полные горя и печали. Мои глаза.
Я могла понять отца Сихам. Его дочка была невинной и всеми оберегаемой девочкой. Ей никогда не приходилось терпеть того, что пришлось терпеть мне. Он не хотел, чтобы мое горе передалось Сихам. Я понимала его — он хотел защитить свою дочь от зла, которое случилось со мной. Но он ранил меня в самое сердце.
Гимназия находилась прямо напротив кладбища, на котором была похоронена мать. Ее могилы сейчас уже нет. А тогда она находилась в запущенном состоянии. Но в тот день после школы я расположилась на самой высокой точке этой местности и смотрела на кладбище. Я представила себе, что душа матери приближается ко мне, сидящей там. Я часто говорила с ней.
— Мама, я должна тебе рассказать, что сегодня было…
А затем я рассказывала ей о той повседневной нужде, в которой мы жили. Я молча двигала губами, и мои глаза тихо наполнялись слезами. У меня никогда не было чувства, что мать ответит мне, но я знала, что она слышит меня. Это успокаивало. Я знала, что она тут, со мной. Запрокидывая голову и глядя в темное небо над городом, я особенно остро чувствовала ее близость.
В свободное время я любила бродить вокруг автобусной остановки. Там стояла будка, в которой продавались сладости. Эта будка принадлежала одному молодому человеку, у которого был велосипед. Я иногда разговаривала с ним.
Он сказал:
— Ты знаешь, девочка, я окончил среднюю школу. Но в этой дерьмовой демократии не нашлось для меня хорошей работы. Поэтому я каждый проклятый день, созданный Аллахом, сижу здесь, в этой запыленной будке.
На это я ответила:
— О’кей, это нехорошо. Можно покататься на твоем велосипеде?
Это был старый дребезжащий мужской велосипед, слишком большой для меня. Я с трудом дотягивалась до педалей и не могла тормозить.
— Будь осторожна, — успел воскликнуть молодой человек, — и не съезжай вниз на пляж!
Но я уже сидела в седле и катилась вниз с горы в направлении пляжа. Встречный поток воздуха растрепал мои коротко стриженные волосы и выжал слезы из моих глаз. Велосипед катился все быстрее. Мне уже стало немного страшновато. Но чувство свободы и скорости победило мой страх. Я скатилась с горы очень быстро, с шумом и визгом, и старалась не думать, как я позже буду толкать этот тяжелый велосипед на гору.
В то время я стала плохо учиться в школе. Я редко выполняла домашние задания, в школе во время уроков часто засыпала. А всему виной была тяжелая работа, которой меня нагружали дома. Я отвечала за стирку белья для всей нашей огромной семьи; белье замачивалось во дворе в огромном корыте. Каждую вещь я должна была тереть о стиральную доску, и с тех пор у меня на правой руке очень крепкие мышцы, обе кисти покрылись твердой, толстой ороговевшей кожей, а спина согнулась. По субботам тетка брала меня на базар. Тетя Зайна несла свой маленький кошелек, а я тащила все покупки на своем горбу к такси. Однажды я так устала, что заснула стоя, пока тетка торговалась с каким-то продавцом, у которого хотела купить картошку.
Дядя Хасан обременял меня своей страстью к игре в лотерею, объявив меня своей счастливой феей. Он тщательно рисовал цифры на кусочках бумаги, которые я потом должна была вытаскивать с закрытыми глазами. Затем он записывал мои номера на другой бумажке и посылал меня к «Синема Сахара» на главной улице, где находился киоск с лотерейными билетами.
Я переносила цифры, записанные дядей, на лотерейный билет, платила деньги и отвечала за то, чтобы контролировать результат. Я бегала к киоску, запоминала выигравшие цифры и быстро мчалась домой, причем по дороге повторяла их, чтобы не забыть. И каждый раз я надеялась, что со мной никто не заговорит. Дело в том, что в этом случае я забывала цифры и вынуждена была еще раз возвращаться к киоску и спрашивать, какие цифры выиграли.
Большинство учителей разочаровалось во мне, поскольку я стала учиться хуже, а мне, вступившей в пору полового созревания, все тяжелее было играть роль милой маленькой девочки. Я больше не хотела подлизываться ко всем, вести себя скромно и быть со всеми вежливой. Я хотела уважения!
Уважение для меня становилось все более важным. Я хотела, чтобы меня уважали как человека и больше не признавала дружбы из жалости. Поэтому я стала вести себя вызывающе, дерзко и нагло. Я больше не позволяла унижать себя. Похотливые взгляды мужчин на мою созревающую грудь вызывали у меня агрессию, То, как вели себя учителя, приводило меня в ярость. Обстановка в доме становилась для меня невыносимой.
Я решила стать бойцом и больше не сдаваться, не поддаваться, а нападать. Не успевали меня ударить, как я уже давала сдачи. У меня стали проявляться черты характера уличного ребенка. В этой школе такого терпеть не могли. Мне пришлось остаться на второй год в восьмом классе. После этого я сдалась и бросила гимназию, не закончив ее.
Мое тело изменилось. Однажды я посмотрела в зеркало и вдруг увидела перед собой женщину. Я надеялась, что у меня хотя бы не вырастет грудь, потому что иначе мне придется поститься во время Рамадана, как взрослой. Я прятала грудь так долго, как только могла, но однажды Рабия не поддалась на эту уловку.
— В чем дело? — спросила она, когда мне исполнилось четырнадцать лет.
— Что? — сказала я с невинным видом.
— Вот, это же грудь!
— Нет, — сказала я, — там ничего нет.
Однако в религиозных вопросах Рабия шуток не признавала. Она грубо схватила меня за мою маленькую грудь и ущипнула.
— Вот, пожалуйста, — воскликнула она, — это же грудь! Это означает, что ты должна поститься.
— Но у меня же еще нет месячных, — выложила я свои козыри.
— Все равно, — сказала Рабия. — Грудь есть грудь. Ты вместе с нами будешь поститься в Рамадан.
В то время я невзлюбила свое тело. Оно было виновато в том, что я целый месяц не имела права толком поесть. А при этом я и так постоянно голодала. В конце концов мне удалось смягчить Рабию, и мне разрешили поститься только четырнадцать дней.
Однако я постепенно привыкала к тому, что мне пора взрослеть.
Когда я смотрела в осколки зеркала, — ничего другого у нас не было, — я начинала себе нравиться. Я отпустила волосы и потихоньку воровала косметику моих двоюродных сестер. При этом я должна была следить за тем, чтобы не попасться на глаза Рабие, потому что она была против макияжа.
