Содержание текста понять было несложно. Просто адрес:
«Карлштейн, улица Мложека, дом 37, третий этаж. „Мокко“. Туретчина.
Брунгильда». Да, действительно, Карлштейн – это маленький городок неподалеку от
Праги. Пять лет назад они с мамой были в турпоездке по Чехословакии. Но что
такое «Мокко»? Сорт кофе? Однако при чем здесь кофе? Может, прозвище? Почему
нет имени, чей это адрес? При чем здесь «Туретчина» и «Брунгильда»? Туретчина
на славянских языках – Турция. Брунгильда – героиня германского эпоса. Это
похоже либо на розыгрыш, либо на шпионский шифр. Но шпионы передают информацию
как-то иначе…
Вера ясно вспомнила тихий уютный городок Карлштейн. Там
только частные домики, один-два этажа. Туристическую группу возили смотреть
замок четырнадцатого века с известной на весь мир коллекцией готической живописи
и рыцарского оружия.
Вода в двух больших кастрюлях долго не закипала. Чтобы не
терять времени, прямо в ночной рубашке Вера села за письменный стол, включила
компьютер и взялась за перевод. Но опять зазвонил телефон.
– Да! – рявкнула она в трубку.
– Доброе утро, Веруша…
От одного звука этого мягкого баритона у Веры вздрогнуло
сердце.
– Здравствуй, Стае, – как можно спокойнее ответила она.
– Как дела? Как мама? – быстро спросил баритон.
– Спасибо, нормально. – Вера старалась, чтобы в ее голосе
звучали ледяные нотки, но голос предательски дрожал.
– Ты не могла бы уделить мне пару часов?
– Нет, прости, я очень занята.
Вера подумала, что надо положить трубку сию же минуту, и
вообще класть ее молча всякий раз, когда из нее раздается этот приятный
баритон. А еще лучше сказать: «Стае Зелинский, будь так любезен, не звони мне
больше никогда».
Но ведь она сама позавчера позвонила ему и продиктовала на
автоответчик свой новый телефонный номер. Сама!
– Ну хотя бы час. Я приеду к тебе, когда скажешь, Верочка,
выручи меня в последний раз, очень тебя прошу. Ты же знаешь…
Она знала: ему надо опять что-нибудь перевести, написать
пару страниц дурацкого текста по-французски или по-английски, позвонить за
границу, торговаться с каким-нибудь финном о поставке партии бумаги. Ему всегда
что-то такое от нее надо, и он не стесняется.
– Когда ты заведешь себе секретаршу или женишься на женщине,
которая владеет хотя бы одним иностранным языком? – тихо спросила Вера.
– Ну не злись, Веруша, солнышко, ты же умница, и вообще, я
так соскучился.
– У меня очень много работы. Я занята. – Голос ее дрожал,
она взглянула в зеркало над телефонным столиком и заметила, что щеки горят.
«Дура несчастная, размазня! – мысленно обратилась она к
своему лохматому, неумытому отражению. – Ну пошли его наконец! Пусть катится
как можно дальше. Есть у тебя хоть капля человеческого достоинства?»
– Ладно, так и быть, можешь приезжать. Через час. Нет, через
два отрывисто проговорила она, с ненавистью глядя в глаза своему отражению.
Положив трубку, она побежала на кухню, выключила газ под
кипящими кастрюлями, ринулась в ванную, расплескивая кипяток, чуть не обварила
себе ноги.
Мыться, сидя на корточках в холодной ванне и поливая себя
теплой водой из ковшика, очень неудобно. В прихожей опять зазвонил телефон,
пена шампуня попала в глаза, Мотя стал скрести лапой дверь, жалобно завыл. Во
дворе запускали петарды. Пес панически боялся этого грохота и каждый раз
прятался именно в ванной. Ванная для него была чем-то вроде бомбоубежища.
Дрожа от холода, Вера закуталась в махровый халат, открыла
дверь, впустила Мотю. Со двора послышался очередной залп. Пес в ужасе вскочил в
ванную, столкнул на пол пластмассовое ведро с остатками теплой воды. Вера
кинулась вытирать. В старом доме совсем сгнили перекрытия, соседи без конца
протекали друг на друга. Даже если кто-то наверху мыл пол, внизу на потолке
проступали влажные серые пятна. Под двухкомнатной квартирой Веры и ее мамы жила
вредная тетка, которая за каждое пятнышко на потолке требовала, чтобы ей
оплатили европейский ремонт.
«Ужасный день. – подумала Вера, вытираясь – Вообще все у
меня ужасно совсем скоро стукнет тридцать. У меня нет ни мужа, ни детей, ни
постоянной работы. За этот месяц я поправилась на два килограмма. Собственное
отражение в зеркале вызывает тоску и оскомину».
Вера распрямилась, откинула мокрые волосы с лица и скорчила
самой себе гнусную гримасу.
– Ну, давай, старайся, приводи себя в порядок, ври самой
себе, будто ему важно, как ты выглядишь, будто он видит в тебе особь женского
пола! Ты для него – толстый словарь, стационарный компьютер, который можно
включить и выключить, когда вздумается.
В детстве Веру дразнили «ватрушкой». Она была полненькая,
маленькая, со светло-желтыми волосами и бледно-голубыми глазами. Брови и
ресницы тоже были совсем светлые, от этого ее круглое мягкое лицо ей самой
казалось каким-то хлебобулочным, похожим на ватрушку. Кожа у нее была очень
белая, неясная, чувствительная и к солнцу, и к ветру. На морозе ее маленький,
чуть вздернутый носик моментально краснел, на солнце тоже краснел, обгорал и
шелушился. Стоило хоть немного занервничать, и тут же щеки заливались жгучим
румянцем. Если она плакала, даже совсем немного, то потом весь день ходила с
воспаленными, опухшими глазами.
Каждое ее чувство сразу отражалось на лице. Она не могла ни
соврать, ни притвориться. Если она огорчалась, лицо ее непроизвольно
вытягивалось, уголки губ сами собой ползли вниз. Когда радовалась, глаза ее
становились ярко-голубыми, сверкали, рот растягивался в счастливой щенячьей
улыбке, щеки нежно розовели. Она знала это свое дурацкое свойство, но ничего
поделать с лицом не могла.
С семи лет Вера носила очки, которые совершенно не шли ей,
уменьшали и без того небольшие глаза, делали ее совсем скучной и неженственной.
Беленькая пухленькая отличница, мамина дочка, пай-девочка, всегда чистенькая,
тихонькая, безотказная…
В двенадцать лет Вера пыталась морить себя голодом. Ей
хотелось стать тонкой, воздушной, неземной. Целый день она ничего не ела. Чтобы
не обсуждать эту болезненную проблему с мамой, она, вернувшись из школы,
разогревала себе суп, наливала в тарелку, потом аккуратно выливала в унитаз,
тарелку и половник мыла и оставляла в сушилке.
– Верочка, ты пообедала? – спрашивала мама каждый раз,
возвращаясь с работы.
– Конечно, – отвечала дочь, отворачивалась и заливалась
горячим румянцем.
Ночью Вера, крадучись, пробиралась на кухню и съедала
несколько толстых кусков колбасы, мазала маслом белый хлеб, стоя у холодильника
и презирая себя до слез. Чтобы утешиться, она отправляла в рот полдюжины
шоколадных конфет.
