Однако сама Серафима Всеволодовна уверяла, будто никакой
картины с порхающей парочкой и улыбающейся кошкой в глаза не видела, к
искусствоведу носила обрывок старинного гобелена. А проверить нельзя было – ни
тогда, ни тем более сейчас.
Заславская умерла год назад, ничего больше в комиссионки не
сдавала, единственный племянник на похороны не пришел, в командировке был…
Юрий понял, что ему не дает покоя: желание поговорить с
племянником усопшей арбатской сироты, со скромным снабженцем макаронной
фабрики, господином Головкиным Ильей Андреевичем. К двум зыбким звеньям, к
старинным часам и подлиннику Шагала, вдруг как-то само собой прицепилось третье
звено. Один из членов банды, правда не из тех, кого взяли, а убитый Сквозняком
за наркотики, работал когда-то, очень давно и недолго, экспедитором на
макаронной фабрике в Сокольниках. Тогда, три года назад, это сочли совпадением.
А вернее, просто не обратили внимания…
Майор пока не знал, о чем именно станет беседовать с
племянником, какие ему задаст вопросы, а главное – какие надеется услышать
ответы. Однако поговорить хотелось.
И еще Юрию пришло в голову еще раз прощупать «детство героя»
со стороны покойного вора в законе Захара. Их многое должно связывать. К чужому
человеку не ходят на могилу. Возможно, именно из детства Сквозняка тянется эта
трогательная привязанность к покойному вору в законе.
Могила Захара – единственная известная слабость Сквозняка.
Навещает он могилу, вопреки всякой логике. Знает, что рискует, и все равно –
ходит. Вот и сейчас именно там появился. Но свидетеля сразу замочил.
В прошлый раз тоже пытались подойти с этого конца. Удалось
выяснить только, что Захар таскал с собой в середине семидесятых шустрого
пацана лет десяти-двенадцати. Однако что это был за пацан, откуда взялся и куда
потом делся, осталось тайной. Слишком много лет прошло.
* * *
Супруга Ильи Андреевича Головкина уехала на дачу к своей
приятельнице, не сказав ни слова. Она уже неделю как могла уехать, однако все
тянула, будто ждала чего-то или нарочно торчала в квартире с утра до вечера,
чтобы ему, Илье Андреевичу, досадить. Занятия в школе кончились, делать ей было
нечего. Головкин все ждал, когда наконец его благоверная начнет собираться.
Каждое лето она проводила на станции Поварово, по
Ленинградской дороге, в шестидесяти километрах от Москвы. Ближайшая подруга
Раисы имела там в кооперативе участок в шесть соток с двухкомнатным домом.
Подругу звали Галиной, она тоже преподавала труд, только в
другой школе. Они вообще с Раисой были похожи: обе бездетные, экономные,
хозяйственные, у обеих мужья – «стервецы». Каждая считала, что детей нет
потому, что здоровье расстроилось «на нервных почвах», и виной тому, конечно
же, злодеи-мужья, неблагодарные бездельники, эгоисты, тунеядцы и так далее.
На этих эпитетах, на взаимных жалобах и перемывании косточек
своим «стервецам» две пожилые женщины держались если не целое лето, то месяца
полтора. Раиса помогала Галине в огороде и с курами, которых хозяйка умудрялась
разводить за лето на своих шести сотках. Кроме кур и огорода, женщины
занимались консервированием, солили огурцы и помидоры, варили варенье.
Раиса могла в любой момент нагрянуть в Москву, к мужу, без
всякого предупреждения. Ну какое может быть предупреждение, если телефона в
поселке
Нет? Особенно она любила появляться поздним вечером и всякий
раз, входя в квартиру, придирчиво оглядывала каждый уголок, принюхивалась,
пыталась определить, бывают здесь в ее отсутствие женщины или нет. Илье
Андреевичу казалось, она даже огорчается, что никаких следов коварных измен не
находит.
За двадцать семь лет совместной жизни он действительно жене
не изменял. Ну, почти не изменял. Бывало, конечно, кое-что по молодости в
командировках, но как-то все случайно и неинтересно. Мимолетной любовью
скучного, скуповатого командированного соблазнялись либо грубые гостиничные
шалавы, либо женщины, потерявшие всякую надежду, одинокие, некрасивые, с
унылыми умоляющими глазами и неизящным нижним бельем. С первыми всегда был риск
подцепить какую-нибудь венерическую пакость, со вторыми Илья Андреевич
чувствовал себя скованно и неуютно, словно виноват в чем-то.
Иногда встречались женские лица, от которых у Головкина дух
захватывало. Илью Андреевича тянуло к худеньким, хрупким, светловолосым, чтобы
глазки голубые, кожа белая, ручки-ножки тоненькие. Нравились ему этакие
неземные, воздушные создания с прозрачными пальчиками. Но это было так далеко и
нереально, что и мечтать не стоило.
Когда-то, в незапамятные времена, именно так выглядела его
жена Раиса. Кто ж знал, что через годы вылупится из нее толстое, грубое чудище?
Глазки жиром заплыли, из голубых стали какими-то тускло-серыми. Кожа сделалась
грубой, красной, над верхней губой даже жесткие светлые усики вылезли. Хоть бы
выщипывала она их, что ли… И ладно бы после родов ее разнесло, это бывает со
многими. Так ведь нет, не рожала она. Что-то с самого начала со здоровьем не
заладилось, и остались они без детей. Из-за этого Головкин тоже, конечно,
переживал, но не слишком. А вот возвышенной любви на старости лет хотелось…
Конечно, в Москве Илья Андреевич себе и в мыслях никакого
баловства не позволял. Сначала из страха перед бдительной супругой, а позже –
из-за собственной скупости и осторожности. Утешался в командировках, но с
каждым годом все реже.
И вот сейчас, оставшись в пустой квартире в начале лета,
почувствовал какое-то горячее юное беспокойство. Ночами ему не спалось, он
думал, что годы проходят и деньги кончаются. Скоро Сквозняк вытянет из него
все, до копеечки. А он так и не пожил в свое удовольствие. Вот, приоделся
вроде, пару костюмов купил, и обедает теперь не в дешевых забегаловках, а в
ресторанах, не в самых дорогих, конечно, но все-таки.
А нарядная июньская Москва прямо светилась красотками всех
сортов. И тоненьких-беленьких много, именно таких, от которых у Ильи Андреевича
с юности подступал комок к горлу.
Конечно, как человек трезвый и разумный, на чистую любовь в
свои пятьдесят шестьсот Головкин не рассчитывал. Но хотя бы приключение,
иллюзия любви – разве он не заслужил этого?
Неподалеку от дома было уютное, довольно дорогое кафе. Илья
Андреевич в последнее время часто заходил туда обедать. Днем было почти пусто,
а вот вечером слышалась мягкая музыка из открытых дверей, и сквозь легкие шторы
виднелись заманчивые, хрупкие силуэты. Он не решался зайти вечером срабатывала
старая, годами выработанная осторожность. Но теперь терять нечего.
Гладко побрившись, облачившись в дорогой легкий костюм
песочного цвета, побрызгав лысину туалетной водой, Илья Андреевич вышел из дома
в девять вечера и молодой пружинистой походкой направился к кафе.
Он почти сразу увидел то, что искал. За одним из столиков
сидели две худенькие блондинки, не старше двадцати. Они пили кофе, курили и
хихикали. Одна была стрижена коротко, под мальчика, у другой платиновые прямые
волосы доходили до пояса, она то и дело небрежно встряхивала ими, сдувала
легкую светящуюся прядь со лба.
