Официант между тем уставил стол закусками – семга, черная
икра, огромные тигровые креветки. Верочка, глядя на все это великолепие, тихонько
присвистнула:
– А вы, Федор, оказывается, еще и богатенький Буратино?
Неужели охранники так много получают?
– Как вам сказать? Зависит от того, кого охраняешь. Я
получаю средне. Но сегодня у меня праздник.
– День рождения? Он вдруг засмеялся, весело и заразительно.
– Нет, день рождения у меня в январе. Мой праздник – вы,
Верочка. Я всегда мечтал встретить именно такую женщину, с такими волосами,
глазами, с такой улыбкой. Но дело даже не в этом, то есть не во внешности, а в
чем-то совсем другом. Я просто чувствую, вы – моя женщина.
– Ого! Даже так? Мой фасончик, мой размерчик. Заверните! –
Вера достала еще сигарету, он щелкнул зажигалкой.
Он уже не смеялся. Глаза его уперлись в Веру, и появилось в
них что-то жесткое, неприятное.
– Я вас обидела, Федор? Простите.
– Нет, Верочка, вы не можете меня обидеть. Я понимаю, вам
трудно поверить, что я вот так, сразу, влюбился в вас, но я ничего с этим
поделать не могу. Наверное, вы здорово обожглись в жизни, но я не виноват в
этом. Я тоже обжигался, и мотало меня так, что вы даже представить не можете. Я
понимаю, мы с вами очень разные люди. У меня нет высшего образования, я вырос
без отца, мама моя работала судомойкой в грязной столовке, всю жизнь я видел
вокруг только грязь, гадость, предательство, пьяные рожи. А вы похожи на
ангела, поэтому не смейтесь надо мной.
«Когда-то давно Стас тоже сказал мне, что я похожа на
ангела, вернее, на рембрандтского херувима. А Федор наверняка даже не знает,
что в Голландии в первой половине семнадцатого века жил художник Рембрандт…
Впрочем, нет, он совсем не такой темный и уж точно не дурак».
– Я тоже выросла без отца, – серьезно сказала Вера, – а
высшее образование здесь ни причем. Просто чем старше становишься, тем тяжелей
веришь в серьезные чувства, особенно когда они вспыхивают так внезапно. Я вовсе
не смеюсь над вами, ничего подобного. А вы, оказывается, обидчивый человек?
– Ну, есть немного. – Он мягко улыбнулся и налил в свой
пустой бокал каплю белого вина. – Может, выпьем на брудершафт?
– Выпьем, – кивнула Вера.
Он встал, подошел к ней совсем близко, наклонился. Пить
брудершафт в такой позе ему было не очень удобно. Быстро отхлебнув из своего
бокала, он прикоснулся губами к Вериным губам. Опять на Веру повеяло чем-то
жарким, напряженным, жутковатым, но одновременно головокружительным.
«Я как будто одичала, храня верность своему Зелинскому, –
подумала она, а драгоценный Стас между тем любит меня, только когда я
ускользаю. Так почему бы не ускользнуть всерьез? Такой подходящий случай…
Приятно ведь, когда перед тобой рассыпаются в признаниях, кормят икрой и
шашлыком из осетрины. Зачем загадывать, как все сложится? Вот узнаю получше
этого Федора, привыкну к нему, сумею оценить его горячие чувства, отвечу
взаимностью. Почему нет?»
– Может, погуляем немного? – спросил он, когда они вышли из
ресторана. До дома два шага, но так не хочется расставаться.
– Поздно уже, Федор.
– Ну хотя бы до бульвара, и сразу обратно. Надо ведь перед
сном подышать воздухом.
– Хорошо, до бульвара и обратно можно.
Они прошли несколько кварталов. В загазованном центральном
микрорайоне большой старинный бульвар был единственным тихим и зеленым местом.
Он находился в пятнадцати минутах ходьбы от Вериного дома.
В детстве Верочка проводила здесь много времени, зимой
приходила кататься с горки, весной и летом – качаться на качелях и играть в
«резиночку». С бульваром были связаны самые радостные детские воспоминания.
Днем здесь прогуливались мамы с колясками, подростки
носились на роликах по длинным аллеям, на лавочках сидели вечные старички-доминошники.
Вечерами собиралась лихая молодежь, слышались пьяные вопли,
хохот. Но сейчас почему-то было тихо. Может, мамаши и старички нажаловались,
что по утрам валяются в песочницах осколки бутылок, горы окурков, презервативы,
и теперь милиция гоняет отсюда лихую молодежь?
Верочка давно к бульвару даже близко не подходила, гулять
было не с кем, да и некогда.
Оказывается, на центральной аллее шли какие-то ремонтные
работы, часть ее огородили. Днем долбили асфальт отбойными молотками, и под
ногами попадались крупные асфальтовые обломки. Верочка была без очков и в
темноте почти ничего не видела. А фонари светили тускло. Она споткнулась, не
упала, но подвернула ногу, а главное, высокий каблук босоножки хрустнул и
отлетел.
– Очень больно? – Федор присел перед ней на корточки, она,
опершись на его плечо, стояла на одной ноге.
– В рекламном ролике у девушки ломается каблук, она бросает
в рот мятную конфету, отрывает второй каблук, делает из туфель тапочки и гордо
шагает дальше, – морщась от боли, проговорила Вера, – ничего, здесь недалеко, я
как-нибудь доковыляю с твоей помощью. Босоножки жалко. Они у меня самые
нарядные.
– Вообще-то до моего дома еще ближе, – сообщил Федор, – и
ковылять не надо. – Он легко поднял ее на руки.
Это было так неожиданно, что Вера не знала, как реагировать.
Она удивилась, он держал ее на руках без всяких усилий, а весила она совсем
немало.
– Спасибо, конечно, но мне все-таки надо домой, –
опомнившись, тихо произнесла Вера, – и будет лучше, если ты меня поставишь. Я
тяжелая, ты можешь надорваться.
– Ничего, – он легко провел губами до ее щеке, – своя ноша
не тянет. Надо починить каблук, придется молотком стучать, а у тебя уже все
спят, и вряд ли найдется подходящий клей, гвозди. Тебе ведь жалко босоножки.
– Но для этого каблук надо сначала найти, и все равно
придется меня поставить. Это смешно в самом деле. Я же не ребенок и далеко не
Дюймовочка.
Он осторожно опустил ее на землю, наклонился и отыскал
каблук. Вера ковыляла еле-еле, опираясь на его плечо.
Федор действительно жил совсем близко. Переулок,
параллельный бульвару, состоял из одинаковых девятиэтажных панельных домов.
Новый Арбат кто-то назвал «вставными челюстями Москвы». Этот
панельный переулок в старом микрорайоне, среди старых, в основном дореволюционных
строений, тоже был чем-то вроде маленьких вставных челюстей.
Они долго и мучительно поднимались на пятый этаж. Лифтов в
хрущобах не было. Когда он вытащил ключи и открыл дверь, Вере стало не по себе.
Ей вдруг захотелось убежать, казалось, переступив порог его квартиры, она
переступит что-то важное и серьезное в себе самой. Она не понимала, хорошо это
или плохо, а может, вообще – прекрасно, и не надо бояться.
