Старуха, мать директрисы, такая же здоровая, широкоплечая,
только с темными усами над верхней губой и с огромным, безобразно отвислым
животом, противно сюсюкала и причитала, называла Колю «деточкой». Изо рта у нее
пахло лекарствами. Сквозь толстые стекла очков ее глаза, такие же
бледно-голубые и холодные, как у дочери, зорко следили за каждым Колиным
движением, чтобы бедный сиротка с хорошеньким умным личиком ненароком не
свистнул что-нибудь. Сквозняк чувствовал этот колючий взгляд, который мерзко
контрастировал со сладким сюсюканьем, и думал о том, что такую вот фальшивую
усатую бабку совсем не жаль было бы прирезать. Даже приятно. Если собрать в
скатерть все эти красивые штучки-дрючки и продать, то будет много денег. Он
знал, много денег – это очень хорошо. Это самое главное.
Вел он себя идеально. Разговаривал вежливо, за ужином не
стал набрасываться на сыр, копченую колбасу, помидоры и прочие фантастические
вкусности. Ел спокойно и красиво; Это он умел, хотя никто его не учил, что
нельзя запихивать в рот огромные куски, вытирать руки о штаны, сморкаться и
рыгать. Он знал, жевать надо с закрытым ртом и при этом лучше не разговаривать.
Поев совсем немного, столько же, сколько хозяева, он
промокнул губы бумажной салфеткой и сказал:
– Спасибо. Было очень вкусно. Если хотите, я вымою посуду.
Старуха умильно закудахтала, а директриса улыбнулась:
– Не надо, Коля. Спасибо. Ты сейчас пойдешь в ванную,
помоешься. Вот тебе чистое полотенце. А с посудой мы сами разберемся.
Ему понравилось, что все отдельно, ванная, сортир. В
интернате мылись по десять-пятнадцать пацанов в огромной кафельной комнате с
десятком ржавых душевых рожков, торчавших из потолка, даже перегородок не было.
И сортир открытый, без кабинок. Нужду справляли при всех, не стесняясь. А здесь
можно было запереться.
Он защелкнул задвижку, напустил горячей воды в большую
облупленную ванну, нашел наколке зеленую пузатую бутылку, на которой было
написано «Пена для ванн», добавил в воду густую, пахнущую хвоей жидкость, и
получилась пышная пена. Это был кайф. Но довольно скоро в дверь постучали.
Квартира все-таки коммунальная, ванная, хоть и запирается, но тоже – одна на
многих.
Потом долго не мог уснуть. Ему постелили на скрипучем диване
в бабкиной комнате. Он ворочался с боку на бок под заунывный храп старухи и
тиканье настенных ходиков. Иногда он проваливался в тревожное забытье, и ему
сразу чудилось, как он встает, подходит на цыпочках к старухиной койке,
накрывает ее лицо подушкой. А потом очень быстро сгребает в большую вышитую
скатерть красивые безделушки. Кивающего китайского болванчика он заворачивает
отдельно, аккуратно, чтобы не разбился.
Даже во сне он понимал: ничего этого не будет. Нельзя. Но
само желание не казалось ему странным. Нельзя не потому, что жалко старуху, а
просто сразу попадешься и загремишь в психушку или в колонию. Да и потом, куда
идти со скатертью, наполненной добром? Ведь кому-то надо продать, чтобы были
деньги…
Старуха застонала и тяжело заворочалась в темноте. Мальчик
встал и на цыпочках подошел к двери.
– Ты куда, деточка? – спросила старуха. Оказывается, она
спала очень чутко. Или вообще не спала, только притворялась…
– Мне по-маленькому, – обернувшись, прошептал он.
В коридоре стояла тишина. Он заметил, что сквозь щель из-под
двери кухни пробивается свет. Стало интересно. Он осторожно приоткрыл дверь. В
большой общей кухне сидел на табуретке мужик в сатиновых синих трусах и
задумчиво курил.
– Заходи, пацан, не стесняйся, – кивнул он, заметив
худенькую фигурку в двери.
Коля вошел, тихо прикрыл за собой дверь и уставился на
мужика. Было на что поглядеть. Огромное мускулистое тело покрывали красивые
синие картинки церковные купола с крестами, грудастые русалки, какие-то
затейливые орлы, черепа, ножи, перевитые змеями. На толстых волосатых пальцах
были нарисованы широкие перстни.
– Звать-то тебя как?
– Коля.
Мужик протянул ему огромную лапищу:
– Ну, будем знакомы. А я дядя Захар. – Он крепко пожал тощую
детскую кисть. – Гостишь здесь у кого?
– Я интернатский, детдомовский. Галина Георгиевна,
директриса, меня взяла на выходной. – Сквозняк не чувствовал никакого
стеснения, разговаривая с этим огромным разрисованным дядькой.
– Детдомовский, значит, – вздохнул Захар, расплющил
докуренную до бумаги «беломорину» в банке из-под кильки и тут же выбил из пачки
следующую папиросу, подул в нее, постучал, чиркнул спичкой. – А чего ж ты в
интернате для дураков?
Обидный вопрос был сдобрен широкой златозубой улыбкой и
веселым подмигиванием.
Коля в ответ молча пожал плечами.
– Не похож ты на дурачка. Я такие вещи сразу вижу. Да ты
садись, не маячь. Расскажи-ка мне, чем ты такую лафу заработал? Директриса твоя
сюда никого никогда ночевать-то не приводила раньше.
Он опять подмигнул, и от этого стало совсем легко и весело.
Коля уселся на облезлую трехногую табуретку напротив мужика.
– Дебила одного с крыши снял, – скромно сообщил он, – дебил
залез на крышу и стал вопить. А я через чердак до него добрался, поймал на
лету.
– Зачем? – серьезно спросил Захар.
Он смотрел Коле в глаза чуть прищурившись, и от этого
тяжелого умного взгляда мальчику было одновременно весело и жутковато. Неужели
этот дядька и правда не понимает, зачем было спасать дебила? Другой взрослый на
его месте стал бы говорить: молодец, герой, а этот задал свой странный вопрос.
С этим не надо хитрить, как с другими. Или уж так умно хитрить, как Сквозняк
пока еще не умеет.
– Чтоб директрису не посадили, – не отводя взгляда, ответил
мальчик.
– Интересно, – покачал головой Захар, – очень интересно. А
это тебе зачем, чтоб ее не посадили? Она тебе кто, мамка? Ведь злая небось,
вредная?, – Он опять весело подмигнул.
– Она у нас главная, – тихо сказал Сквозняк. И ничего больше
не стал объяснять. Если этот расписной дядька такой умный, сам поймет. А нет,
так и не надо.
– Главная, говоришь? А ты ее от тюряги спас? – Захар тихо,
почти беззвучно засмеялся. – И теперь она тебе вроде как должна. По жизни…
Интересный пацан. Лет-то сколько?
– Десять.
– Как же ты попал в дурку?
– По диагнозу, – пожал плечами Коля.
– И какой у тебя диагноз?
– Олигофрения в стадии дебильности, – спокойно объяснил
мальчик.
Захар присвистнул и покачал головой:
