Кроме уколов, давали еще таблетки, три раза в день. Он не
глотал, так же, как в интернате, ловко прятал за щекой, а потом выплевывал. Но
однажды проглотил нечаянно, хотел побежать в туалет, сунуть скорей два пальца в
рот, чтобы вырвало. Но стало лень бежать, и сил не было. Один раз – ничего
страшного, решил он. А вечером опять нечаянно проглотил две таблетки.
«Надо отсюда сматываться, – думал Коля, – иначе станешь
овощем или пнем».
Однако думалось ему как-то вяло, тяжело. В мозгу стоял
плотный туман, такой же сизый, как небо за окном, как лица «овощей». И
почему-то все время хотелось есть. Голод сделался главным чувством и рос с
каждым днем, заслоняя все остальное – ненависть, страх, отчаяние.
Славика перевели куда-то на другой этаж. Теперь вместо него
на соседней койке лежал совсем маленький мальчик, не старше шести. Он ни с кем
не разговаривал, только плакал, накрывшись с головой одеялом.
Как-то за ужином, с дикой жадностью слизывая комочки картофельного
пюре с тарелки, он вдруг услышал:
– Козлов, не делай этого. Перестань. Он поднял глаза. Над
ним стоял Славик.
– Меня завтра выписывают, – тихо сказал он, – я больше сюда
не попаду. Сбегать не буду. Нет у меня никакой мамы. Если и была, то бросила
меня, сволочь, и искать ее нечего. А я выдержал, Козлов, выдержал. Морду никому
не набил, вел себя тихо. И меня выписывают, назад в интернат. Я отойду от
уколов, стану опять нормальный. А ты, Козлов, не вылизывай тарелку, как собака.
С этого все начинается.
Он ушел, не оглядываясь. Коля смотрел ему вслед и думал: как
же не вылизывать тарелку? Жрать-то хочется, а там столько остается. Как же не
вылизывать?
Однажды Коля проснулся среди ночи от того, что простыня под
ним была мокрой. Он сначала не сообразил, что произошло, а потом его вдруг
обожгло, как каленым железом. Нет. Вот этого не будет. Никогда.
В интернате таких называли писунами. Над ними издевались
все, кто как хотел. Лучше умереть, чем стать писуном, или пнем, или овощем.
Славик прав, нельзя вылизывать тарелку, как собака. С этого все начинается.
Славик выдержал, и он выдержит, тоже отойдет от уколов.
Коля тихо встал, содрал с койки мокрую простыню, под которой
была рыжая клеенка, прошел на цыпочках в коридор. Дежурная сестра спала за
своим столиком, уронив голову на руки. Из открытой двери ординаторской слышался
приглушенный смех. Там пили чай фельдшер и дежурный врач. Коля бесшумно
прошмыгнул мимо, никто его не заметил.
В пустой умывалке мерцал мутный люминесцентный свет. Коля
постирал простыню в раковине, аккуратно развесил на раскаленной батарее. И стал
отжиматься на кафельном полу, повторяя шепотом:
– Я не буду писуном. Я не буду овощем. Раз, два, три… Я не
буду пнем… четыре, пять, шесть… Я всех ненавижу… семь, восемь, девять…
От слабости дрожали руки, пот тек в глаза, голова кружилась,
хотелось лечь на холодный кафельный пол, распластаться, как тряпка, и ни о чем
не думать. Но он продолжал. И пока не отжался двадцать раз, не позволил себе
передохнуть. А потом умыл лицо ледяной водой и сделал еще десять приседаний.
Утром за завтраком он старался есть красиво и опрятно, не
спеша, не пачкая лицо кашей. Искушение вылизать тарелку было сильным, каша
кончилась, а есть все еще хотелось. Но Коля отнес тарелку в мойку. А в обед
было уже легче с собой справиться.
Ночью он дождался, когда в коридоре станет тихо, прошмыгнул
в умывалку. Удалось отжаться уже двадцать пять раз и сделать двенадцать
приседаний…
Через три дня его выписали. Оказывается, он провел в
больнице всего две недели. Теперь он знал точно, что больше никогда сюда не
попадет. Ни за что на свете.
Но так думали многие интернатские дети после первой «ходки»
в психушку. И многие попадали туда вновь, до тех пор пока вообще не переставали
о чем-либо думать.
Оставаться нормальным среди олигофренов, умным среди дураков
очень трудно, особенно когда тебе только девять лет и ты еще не отошел от
уколов, в голове тяжелый туман, руки слабые, а все вокруг только и ждут, чтобы
ты сорвался.
Вся интернатская жизнь состояла из бесконечной цепи взаимных
злобных нападок и провокаций. Никому нельзя было верить. Дети продавали друг
друга моментально, из страха перед наказанием или за половинку печенья, за
карамельку, за любой съедобный кусок. Коля научился легко справляться с
голодом. Он знал, есть удовольствия куда более яркие, чем половинка печенья.
Например, за сладкий кусок можно заставить какого-нибудь
ненавистного «домашнего» ребенка покукарекать на уроке, на глазах у всех
слизать твой плевок, вытащить несколько рублей из кошелька учительницы. Но
особенно приятно было потом не дать «домашнему» этот заслуженный сладкий кусок.
Если в результате возникала драка, Коля старался подманить
обманутого, доведенного до истерики однокашника поближе к учительской, ловко
уворачивался от ударов, мог сам врезать, но только так, чтобы никто не видел.
Очень быстро драчунов разнимали. И всегда виноватым оказывался не Коля.
Почувствовав в нем опасность и силу, к нему стали тянуться
мальчики, нуждавшиеся в лидере. Он быстро сколотил вокруг себя нечто вроде
свиты. В свиту входили только детдомовские, всего пять человек, пять избранных,
которые подчинялись Коле Козлову беспрекословно. Тень его силы падала на этих
пятерых счастливцев, их тоже боялись, им тоже подчинялись остальные. И за это
они готовы были жизнь отдать за своего жестокого лидера.
Он умел выкручиваться из самых сложных передряг, которые
затевал иногда с помощью свиты, иногда сам. Но всегда только он один понимал,
что происходит, сознательно наслаждался бешенством больных детей и
растерянностью усталых издерганных взрослых. В скучной интернатской жизни Коля
развлекался, как мог. И вместе с ним развлекалась маленькая верная свита.
Иногда он выбирал какого-нибудь «домашнего» ребенка, как
правило, самого благополучного, спокойного, и начинал методично издеваться над
ним. Ночью кто-нибудь из свиты мочился в баночку, потом это выливалось
потихоньку в постель к выбранной жертве. И тут же раздавался крик:
– Ой, не могу! Воняет! Писун! Вонючка!
В итоге ребенок бился в истерике, пытаясь доказать, что он
не «писун», доводил себя и воспитателей до исступления. И в конце концов
оказывался в больнице.
Изобретательность маленького пахана не знала границ.
Было так забавно среди ночи устроить подушечный бой в
спальне, довести легко возбудимых олигофренов до полного безумия, а потом
самому тихонько выскользнуть, разбудить дежурного воспитателя и сообщить
испуганным доверительным шепотом:
– Мария Петровна, посмотрите, что там творится. Они все с
ума посходили.
