– Козлов! – завопил ему вслед кто-то из одноклассников. –
Поймают, в психушку отправят!
«Пусть! – думал он и несся по коридору так, что ветер
свистел в ушах. Пусть в психушку! Только бы не раздевали догола при всех! Хуже
ничего не бывает».
Но довольно скоро он понял, что ошибся. Бывает значительно
хуже.
Наперерез ему уже бежал воспитатель старших классов,
здоровенный молодой мужик. Снизу по лестнице тяжело топал дворник Макарыч. С
обеих сторон подступали опомнившиеся и разъяренные воспитательница с
медсестрой. Он знал, сопротивляться бесполезно, но все равно, когда его
схватили, продолжал брыкаться, умудрился укусить Макарыча за палец до крови.
Через двадцать минут, привязанный к носилкам специальными
кожаными ремнями, он лежал в фургоне детской психиатрической перевозки, но все
еще извивался, брыкался и поливал фельдшера с врачихой отчаянным матом.
– Не ори, уколю, – предупредила врачиха.
– Да пожалуйста! Я не боюсь! Все равно буду орать, – буркнул
Коля и продолжил матерную тираду.
Машина встала на светофоре.
– Не боишься? – Врачиха нехорошо ухмыльнулась. – Давай-ка,
Василек, аминазинчику ему двадцать миллиграмм, внутримышечно.
Фельдшер молча наполнил шприц, выпустил воздух, ловко
повернул привязанного Колю чуть на бок, приспустил штаны, мазанул по коже
ваткой со спиртом и быстрым движением всадил иглу.
Было больно, но не слишком. Сначала он вообще ничего не
почувствовал. Однако довольно скоро у него закружилась голова, во рту
пересохло, тело сковала какая-то противная потная слабость, а главное, свело
ноги и руки, как будто он сразу все отсидел. И совершенно пропала охота орать.
«Нет, это не ерунда, – думал он, пытаясь преодолеть
отвратительные ощущения, – теперь я понимаю, почему все боятся. Это в сто раз
хуже, чем таблетки».
Таблетки можно потихоньку выплюнуть. Ядовитую гадость из
тела не выдавишь. Она моментально всасывается и делает из тебя придурка. От
укола тупеешь и слабеешь. А сколько их будет в больнице?
Надо стать тихим, шелковым. Пусть они думают, что он все
понял. Пусть они забудут, как он дрался и вопил.
Коля закрыл глаза и притворился, будто спит. В приемном
покое воняло марганцовкой. Кафельные стены делали голоса гулкими, а крик
отдавался эхом.
– Не надо! Пустите меня! Я больше не буду! Домой хочу!
А-а-а! – Худющая бритая наголо девочка лет десяти, совершенно голая, извивалась
в руках двух теток в белых халатах и в марлевых повязках на лицах.
Тетки пытались натянуть на нее больничную проштампованную
рубаху с рукавами до полу. Она брыкалась, норовила укусить, оттолкнуть локтями
и кулаками. Но тетки были сильнее. Их двое, она одна. Они быстро и ловко
справились с девочкой, натянули рубаху, рукава связали за спиной. Девочка уже
не орала, а тихо, безнадежно всхлипывала.
– Я больше не буду, тетеньки, отпустите домой к маме. Меня
мама ждет, волнуется. Отпустите.
– Ну что ты врешь, Колпакова, – устало вздохнула одна из
теток, – какая мама? Ты же детдомовская.
В ответ девочка тихо завыла, как больной щенок. Тетки быстро
увели ее.
«Ну и дура», – подумал Коля, проводив девочку равнодушным
взглядом.
Он послушно дал себя раздеть, помыть в облупленной,
коричневой от марганцовки ванне. Он даже помогал, приветливо улыбался пожилой
няньке и думал о том, что мог бы с такой вот бабулькой справиться одной левой,
если б захотел. Да что толку? Мигом набегут мощные тетки, дядьки-санитары.
Нянька натянула на него обычную рубаху с короткими рукавами.
– Вот хороший мальчик, тихонький, – приговаривала она,
провожая его в палату.
Из десяти коек была свободна только одна, у окошка. Туда и
положили Колю. Он не успел разглядеть своих соседей. Пришел врач, маленький,
щупленький, в смешных круглых очечках, висевших на кончике длинного носа.
– Ну что, Коля Козлов, драться будем? – спросил он.
– Не будем, – Коля виновато потупился, – я был не прав. Я
хочу попросить прощения у всех, кого обидел.
Врач взглянул на него с интересом. Действие укола еще не
прошло, соображал Коля с трудом. Но чутье не подводило. Надо понравиться этому
хлюпику. От него многое зависит. Коля сразу возненавидел хлюпика за это. Но
опускал глаза и изображал раскаявшегося тихоню.
Он спокойно и разумно отвечал на вопросы, дал себя
послушать, осмотреть. Врач снисходительно потрепал его по загривку и ушел. А
потом пришла сестра со шприцем. Стиснув зубы, дрожа от ненависти, Коля дал себя
уколоть.
– Ты думаешь, ты здесь самый умный? – спросил мальчишка с
соседней койки. – Вон, такой же умный лежит.
Коля взглянул туда, куда указывал сосед. Там, бессмысленно
улыбаясь и раскачиваясь, как неваляшка, сидел парень лет восьми с дебильным
лицом.
– Овощ, – прокомментировал сосед, – говно свое ест. Тоже
умный был, тихий, все терпел. Но не выдержал, выхватил однажды шприц у сестры и
всадил ей в ногу. Теперь овощ. А вон тот, тоже умный, окошко ночью в коридоре
вышиб. Сбежать хотел. Тоже овощ. Дрочит с утра до вечера.
– Аминазину! Аминазину мне! – заорал кто-то из другого конца
палаты.
Невероятно жирный парень сполз со своей койки и забился на
полу, задергался, завизжал, как поросенок. В палату тут же вошли санитар и
сестра со шприцем наготове. Толстяка водрузили назад на койку, вкололи полный
шприц. Он затих.
– Тоже овощ? – шепотом спросил Коля соседа.
– Пень.
– Это как?
– Отсюда в психоневрологию пойдет, в интернат. На
инвалидность.
На этот раз вкололи что-то другое, не аминазин. Захотелось
спать, глаза закрывались сами собой. Но надо было договорить с соседом,
единственным нормальным на всю палату. Раз он сумел таким остаться, значит, с
ним надо договорить, чтобы все знать заранее.
Звали его Славик. Он был старше Коли на год. Такой же
детдомовский, с таким же диагнозом.
– А ты? – спросил Коля, тараща глаза, чтобы не закрывались.
– Ты как овощем не стал?
– Я пока терплю. Но скоро не выдержу. Я здесь уже в третий
раз лежу за этот год.
– За что?
– Сбегаю. Не могу. Маму хочу найти.
«Такой же, как все», – с презрением подумал Коля и сам не
заметил, как уснул.
Когда он открыл глаза, был тусклый рассвет. Кусок сизого
зимнего неба сквозь зарешеченное окно, обход, целое стадо врачей и сестер в
белых марлевых масках, опять укол, потом завтрак, такой же, как в интернате: рисовая
каша, жидкое приторное какао, кубик масла в капельках воды на ломте серого
хлеба. За столом многие ели кашу руками или лакали из мисок, как собаки.
